с ней отношения более-менее нормальные. Почему? Рассказываю. Вот, идет она утром на работу, в 7:15. Я протираю подоконник. Она: «Здравствуй, Люба!» Я: «Здравствуйте!» И пошла. А я ж вижу, настроения у ней нет. Но она идет и видит, что я работаю. Поначалу я все время огрызалась. Ведь у меня санаторская привычка выработалась – я всю территорию вылижу и тогда успокоюсь. А в школе иное. В школе вымоешь, а дети тут же насорят. И она мне пеняет. А я, понятно, огрызаюсь: «Ведь я только что вымыла!» А теперь я приспособилась. К детям привыкла. Я уже знаю, что мне от какого ребенка ожидать. С маленькими полегче, можно их приструнить, можно их поругать, они больше боятся и больше слушаются. Ну и к старшеклассникам я приспособилась – я теперь вижу, что от каждого из них можно ожидать. Вот, за эти два года, как я уборщицей работаю, я поняла: «Так, вот Петя прошел!..» Надо срочно пойти за ним следом – я что-то не очень ему доверяю. И правда – он то бумажку бросит, то огрызок швырнет: яблоко, грушу, сливу. И футбол целый день. Огрызки и бумажки постоянно пинают. На полу – огрызки растоптанные, корки, шелуха, бобки. И это называется – дети у нас голодные. Родители платят за питание по 200 рублей. Это примерно по десять рублей в день. В столовой дают когда котлету, когда сосиску, когда сыр с хлебом. Яблоки, мандарины, пряники. А я сейчас свою специальную тактику выработала. Не успеет директриса сказать: «Люба, ты видела, там намусорено?» Я отвечаю: «Сейчас пойду, все сделаю!» Спокойно ей отвечу, и она уже не злится на меня. И вот эта самая директриса предлагала нам, уборщицам, вступать в «Единую Россию». Уговаривала: «Девочки, вы ж должны понимать, что мы лицо Привольной!» И мы писали заявления, вступали в партию. Членские взносы сперва заплатили, а сейчас перестали. Ох, мы за те взносы так ругаемся! И от нас отстали. А взносы-то небольшие – по два-три рубля в месяц. Некоторым партбилеты дали, а вот нам они не досталися. Мы спрашиваем у директрисы: «А нам что эта партия дает?» Она стоит и говорит: «Стабильную работу…» И вся наша смена уборщиц вступила в партию. А другая смена не вступила. Но работаем так же. И мы и они. У нас в станице две партийных ячейки. На собраниях говорят, что мы победим, что наша партия лучше всех. И я там однажды за взносы поругалась. Говорю, что, мол, я получаю 2900 рублей и должна платить три рубля. А учительница получает 15 000 рублей, и тоже обязана трешку платить. Где ж справедливость? Ну отстали. Сказали – заплатите по пятьдесят рублей за полтора года. Ну мы один раз заплатили, а к нам опять лезут – пришла пора партийные взносы платить! А мы им: «Да идите вы в баню со своими взносами!» И не стали платить. Так что я партийного билета не имею, взносы не плачу. А на собрания, если позовут, могу и сходить. Мне кажется, что Медведев делает то, что скажет Путин. Это сразу видно. Но мне в них обоих нравится то, что и тот и другой читают без бумажки. И они все знают. А ведь удержать такую большую информацию в голове, – это надо уметь! Вот плохо, что свободы выбора работы стало совсем мало. Пойти куда-нибудь, устроиться, вовсе невозможно. Никто не берет. Зато, мне кажется, для разгульной жизни свободы полно. Конца и краю нет. Везде свободно все продается. Никто не хочет работать. Но все равно – жизнь скучнее стала. Люди как-то сомкнулися вокруг самих себя, в своих семьях. И это проявляется и в общих станичных делах. Вот, например, такой был случай. Когда выбирали главу местной администрации, Скорохода, я на собрании поднялась и говорю: «Вот вы стараетесь дороги поправлять – спасибо вам за это. Но вот на нашей улице как были ямы, так и осталися. У меня муж на такой яме 17 лет назад разбился, а яма та до сих пор цела…» Сказать, что в станице нет денег, – не скажешь. Даже вот у людей, – такие дома выросли, заборы поставлены кирпичные, клумбы роскошные перед дворами. Вроде богатеют люди сами по себе. Но не все, конечно. Тот, кто работает, тот не бедствует особо. Если я не работаю, то на что я буду делать?! Вот, если я ободрала этот забор, зачистила его, но нет у меня денег покрасить его. И я его не покрасила! На это нужно минимум полторы тысячи. И люди скажут: «Эх, Алка, – забор не покрасила!» Но я все равно его весной покрашу, а то перед людьми неудобно. Вот у меня дымарь был не штукатуренный и не побеленный. Я загнала туда Лешку, он отштукатурил этот дымарь, а уж побелила я его сама. А то ведь перед людьми как-то неловко. Так что нельзя сказать, что у станичников денег совсем нету. Каждый поддерживает свой дом, каждый старается – по своим финансам, конечно. Но вот сама станица заброшенная стала. Вот, кто должен в станицу деньги влаживать? Разве я, скажем, на ремонт клуба могу взнос сделать, с моим-то достатком? Я только что свожу концы с концами. Раньше колхоз что-то делал, а сейчас он распался. И в сельсовете постоянно денег нет. Станица стала серая, унылая. Людей не видно. Но тут дело еще в том, что многие купили машины и ездят, а не ходят. Многие пересели с велосипедов на мопеды. Очень много женщин ходят на водительские курсы. Сейчас у нас третий или четвертый поток, человек по двадцать женщин. Учатся сдавать на водительские права. А ведь обучение дорогое – тысяч двадцать пять стоит! Но все равно учатся. Чтобы пешком не ходить. (
Смеется.)
Только что перед нами предстал органически свойственный рассказчице, буквально круговой обзор разнообразных обстоятельств повседневной станичной жизни. Люба видит все – от погруженной в раздумья школьной директрисы и озорника Пети до своего крохотного внука и президента России Медведева с премьером Путиным. Такого рода феноменологический размах указывает на фундаментальное качество дискурсов, в частности, крестьянской повседневности. Мир в них фактологически разнообразен, но не разнороден. Взятый в дискурсивной проекции, этот мир принципиально однороден, поскольку в нем нет второстепенного, окольного, пустякового. Нет в нем и абсолютно центрального, определяющего, приоритетного. Этот мир не нуждается в придирчивой, переворачивающей разборке и дискурсивно явлен как он есть, сплошняком – «как выпало». И вот что примечательно –