Читать интересную книгу "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно"

одетый, стоял на улице близ Вандомской площади и обращался к тем, чьи лица казались ему человеколюбивее: он просил милостыню. Мимо него шел молодой человек в синем сюртуке, серых панталонах, круглой шляпе и в золотых очках. Он случайно взглянул на ребенка, и его добрый взгляд придал несчастному мальчику смелость протянуть руку. Незнакомый господин нахмурился, однако опустил руку в карман и подал ему серебряную монету в двенадцать су.

— Почему ты просишь милостыню, мой друг? — спросил господин строгим голосом.

Бедный ребенок заплакал и указал на женщину и двух девочек, из которых одной было примерно десять, а другой — девять лет; все трое сидели на каменной скамейке подле дома, в небольшом углублении.

— Это мать моя, — сказал мальчуган со слезами на глазах. — Это мать моя и сестры. Папенька мой очень болен и у меня есть еще брат, он моложе сестер. Работать я не могу, а надобно есть и нужны лекарства отцу. Что же мне делать, как не просить милостыню?

У господина сжалось сердце во время рассказа о таком несчастье и бедности, он подошел к женщине, задал ей несколько вопросов, записал ее адрес, дал еще луидор и удалился.

Вероятно, в этом портрете читатели мои узнали Люсьена. Возвратившись в министерство внутренних дел, он призвал к себе доверенного человека и поручил ему собрать сведения о семействе Флешель. Все оказалось правдиво, и до такой степени, что правительству следовало краснеть, если бы оно способно было краснеть за зло, им причиненное. Флешель служил на сборе пошлин и отличался большим рвением. Его отставили по какой-то интриге, весьма обыкновенной в продажном правительстве. Несчастный Флешель получил отставку без пенсии, без всякой награды, и, сверх того, боясь, чтобы он не пожаловался, его так очернили в глазах тогдашнего министра, что тот даже не допустил его к себе. А у этого человека было четверо детей и ни куска хлеба!

Ужасная нищета поселилась в доме этих несчастных людей, прежде живших в честном довольстве. Флешель, в тоске и горе, хотел убить себя, но жена помешала этому; покушение на самоубийство повергло его на смертный одр. Тогда-то Люсьен и встретил бедного мальчика, который под присмотром своей матери выходил по вечерам умолять прохожих о милосердии.

Люсьен сам сделался несчастлив от этой встречи. «Сколько несчастных, о которых и не знают в этом огромном Париже! — говорил он. — И нет средств помочь им в нищете!»

На другой день, собрав необходимые сведения, он принес радость и счастье на их чердак. Доверенный человек доставил семейству сто франков, обильный запас сахару, кофе, свечей, масла и прочего; вслед за ним приехал воз с дровами и мешком угля. Жилище бедности осветилось еще большей радостью, когда министр внутренних дел предоставил Флешелю место смотрителя застав с жалованьем 2000 франков как справедливое вознаграждение за целый год страданий. При известии об этом бедный отец не перенес радости, так истощила его тело продолжительная болезнь, и умер, оставив свое семейство опять в объятиях нищеты.

Люсьен, терзаемый в то время всеми сплетнями, какие окружали его перед отъездом в Испанию, не смог тотчас оказать семейству должную помощь. Но добрая госпожа Ансон узнала об отчаянии семейства и стала для него вторым ангелом-утешителем. После еще одна особа, к счастью, имела возможность прибавить нечто к благодеяниям других. Не знаю, что стало теперь с этим семейством, но в то время в Мальмезоне рассказывали эту историю совсем иным образом. Я осмелилась представить события в настоящем их виде и сказала госпоже Бонапарт:

— Дочерям Флешеля еще нет 16 и 17 лет: я сама видела их.

— Стало быть, меня обманули, — отвечала она. — Но вы очень растрогали меня несчастьем этого бедного семейства. Дайте мне адрес госпожи Флешель; завтра же пошлю к ней: хочу, чтобы в добром деле было и мое участие.

Она точно послала ей, кажется, сорок франков. Госпожа Бонапарт часто бывала добра, однако чаще легкомысленна. Впрочем, и из этого иногда выходило добро бедному человечеству. Но неразборчивость ее покровительства и рекомендаций часто ставила ее в смешное положение даже в глазах тех, кому оказывала она услугу.

Я уже начала изображать консульский двор, который во время моего брака находился на высшей ступени расцвета. Впоследствии в Тюильри был совсем другой этикет и какая-то натужная церемониальность; но в прежнем придворные хотели казаться народными по духу, хоть так и не достигли этого.

Госпожа Бонапарт занимала весь нижний этаж, в котором жила и после, став императрицей, и который через несколько лет служил Марии Луизе. Подле уборной Жозефины находились небольшие комнаты девицы Богарне: спальня и рабочий кабинет, в котором едва хватало места для масляных красок: Гортензия писала портрет своего брата[78]. Комнаты госпожи Бонапарт были убраны со вкусом, но без всякой роскоши: гостиная была обита желтым, с шелковой бахромой, мебель — из красного дерева. Золота не встречалось нигде. В убранстве других комнат было не больше роскоши: всюду свежесть, вкус, щегольство, но и только. Впрочем, комнаты Жозефины служили только для частных собраний и утренних визитов: большие приемы проходили в верхнем этаже.

Тогда еще не было ни камергеров, ни дворцового префекта; один человек, бывший министр внутренних дел Бенезеш, занимался управлением всего дворцового хозяйства; должность господина Бенезеша заключала в себе все, что после было вменено в обязанности обер-гофмаршалу и обер-церемониймейстеру; низшие должности исправляли метрдотели и комнатные служители, а камергеров заменяли адъютанты.

Мне казалось чрезвычайно странным, что Первый консул завел обычай давать каждые десять дней обед на двести человек. Обеды эти устраивались в галерее Дианы. Приглашались люди всех классов и всех званий. Дипломатический корпус, уже довольно многочисленный, также участвовал в этих собраниях. Жены гражданских служащих, а также генералов и полковников, составляли общество (потому что тогда еще не смели сказать двор) госпожи Бонапарт. Первый консул строго следил за подбором гостей, но не для этих декадных собраний, а для особенных, довольно частых приглашений в Мальмезон, а после в Сен-Клу.

Только люди пристрастные и неблагонамеренные могут оспаривать ту мысль, что он хотел воспользоваться общим улучшением нравов, какое произвели в обществе последние события.

Людовик XV заражал Париж развратом, который стал язвою всего королевства. Только беспримерная добродетель несчастного Людовика XVI могла остановить в людях испорченных и смеющихся над всякой нравственностью шумное и горделивое выражение мыслей, которые казались им прекрасными и необходимыми хорошему обществу. Конечно, пороком и развратом уже более не хвастали те, кто, занимая первые места в государстве, должны были бы служить примером добродетели; но легкомыслие в отношении к женщинам и какое-то бесстыдство во