Седрик любил Веллингтон. Он вспомнил, как один из его зарубежных знакомых, лондонский банкир Лэнг-лей, назвал пролив Кука «новозеландской аэродинамической трубой». Заокеанские визитеры с завистью вздыхали: «Вот это столица — ни тебе проблемы вывоза мусора, ни смога, ни транспортных пробок. Райский метрополис!» Увы, это было не совсем так. И, к сожалению, вскоре, вероятно, будет совсем не так. Разумеется, постоянные ветры были надежными и бесплатными санитарами города. Но по мере его роста увеличивались и скопления таких отходов и отбросов, которые были неподвластны никаким ветрам: автомобильные кладбища, свалки умерших металлоконструкций, отбракованные строителями бетонные балки и железные рамы. Частенько в парках, на набережных, даже на центральных улицах пузатые пивные бутылки, металлические банки из-под соков, пластиковые коробки от мороженого и «Кентакки фрайд чикен» валялись на тротуарах возле аккуратных металлических ящиков для мусора с изображением длинноносых киви, тщетно взывавших: «Храните Новую Зеландию в чистоте».
Седрик вспомнил горделивое заявление премьера о том, что здесь на три миллиона человек приходится миллион автомобилей. «В один прекрасный день все жители страны смогут сесть в машины и отправиться в вояж». Все это, может быть, и так. Но улицы города были старыми узкими конными тропами. В часы «пик» уходило полчаса на то, чтобы добраться в гоночном «феррари» от Кортней-Плейс до Газни-стрит. И смог, родной брат лос-анджелесского и токийского убийц, правда, пока лишь временами и ненадолго, повисал над Веллингтоном. Седрик отошел от окна, сел за стол. Вновь раздался осторожный голос Роджера:
— Сэр?..
— Пригласите директоров сюда. Я что-то неважно себя чувствую…
…Вчера вечером, после того как разошлись гости Джун, Седрик поехал к своему старинному приятелю Дэнису О'Брайену. Дэнис жил в небольшой двухэтажной вилле в Лоуэр-Хатте. «Я — художник, — говорил он о себе, — и, как всякий истинный служитель искусства, холостяк. Искусство требует всех жизненных сил, а не только вдохновения и таланта. Тратить их еще на кого-то — значит обкрадывать и себя и искусство. О, если бы все гении мира были холостяками! Сколько бы еще шедевров они подарили людям! А ведь зачастую силы их тратятся на пустых бабенок и неблагодарных отпрысков. Э, да что там!..»
Седрик смеялся.
Вчера вечером Дэнис пустился в воспоминания о своей юности — об их юности.
— Помнишь, как мы мечтали стать капитанами, как завидовали судьбе Кука, как стремились попасть юнгами на любой иностранный корабль!
— И уйти туманным утром в неведомые дали! — вторил приятелю Седрик. — И бесстрашно пройти сквозь все штормы и бури обоих полушарий!
— И тянуть лениво ром на Ямайке!.. И драться отважно с матросней на окраине Фриоко! И запойно любить мулатку на Гаити!.. Впрочем, вся наша морская романтика началась и кончилась тем, что мы оба пылко влюбились — и в кого?! В Глазастую Бианку, шансонетку из кабачка «Перпл ониен», королеву шлюх веллингтонского порта!..
— Вот на кого хотел бы я взглянуть!
— А я — нет, — возразил Дэнис. — Да и зачем, право, сталкивать прохладную прелесть утренней росы с гнетущим удушьем пыльного вечера? Никогда не надо развенчивать идеалы — артист живет ими. Чем недостижимее идеал, тем выше полет творческой мысли. А кто объект этой мысли — проститутка или принцесса, — какое это имеет значение?.. — Помолчав, он вернулся к излюбленной теме. — Вот я холостяк, — сказал он, — а ты был женат. И что, скажи, много ты счастливее меня?
— Но ведь я не артист совсем! — пытался отшутиться Седрик.
— Еще какой! Художник не только тот, кто творит. Кто чутко ценит искусство и умеет отличить подделку от шедевра — художник не меньший. Так что же? — требовал ответа на свой вопрос Дэнис.
— У меня есть Джун, — тихо оказал Седрик и обнял друга.
Он знал, что Дэнис несколько лет жил с молоденькой талантливой поэтессой. Родился сын, желанный и любимый. Однажды, когда Дэнис вернулся домой из трехдневной поездки с выставкой своих картин в Крайстчерч, он не нашел ни жены, ни сына. К одному из мольбертов была приколота записка: «Мой хрупкий импрессионизм трудно совместим с твоим оптимистическим реализмом. Уезжаю вместе с Грегори — сначала в Лондон, потом, может быть, в Рио-де-Жанейро. Думаю, так будет лучше и для сына, и для тебя, и для меня. Патриция». За двадцать четыре года, которые миновали с тех пор, Дэнис не получил от Патриции и Грегори ни единой строчки, ни слова…
Художник был трогательно нежен с Джун. Учил ее рисованию, уходил с ней на яхте в океан, мог исполнять роль не знающего устали, преданного пони или играть в прятки. Не мог он лишь одного — бывать на днях рождения Джун.
Его Грегори безжалостно отняли от него, когда тому было каких-нибудь пять-шесть лет. Таким он и сохранился в памяти Дэниса. И когда он теперь видел веселых, шаловливых и непоседливых детей, подростков, он неизбежно находил среди них одного, который напоминал ему его Грегори. Воображение дорисовывало то, чего недоставало на самом деле. И тогда меланхолия сменялась приступом озлобления на весь свет, а тихие одинокие слезы тоски — отчаянием, разрывавшим ему сердце…
Нет, Дэнис О'Брайен не ходил на дни рождения своей любимицы Джун. Утром он отсылал ей вместе с корзиной роз традиционный подарок: свою картину, одну из тех, которые более всего понравились девочке накануне. Вечером Седрик Томпсон рассказывал Дэнису о событиях минувшего дня. Не был исключением и этот вечер.
— Так что же он все-таки собою представляет, этот Мервин? — в который уже раз допытывался Дэнис.
— Я же оказал тебе, настырный ты старик! — Седрик досадливо поморщился. — Мальчик как мальчик. Только вроде бы чуть красивее, чуть умнее, чуть серьезнее и чуть скромнее, чем многие из его сверстников…
— Это хорошо. Клянусь богом, это очень хорошо! — воскликнул Дэнис. — Именно вот это самое «чуть» сплошь и рядом решает все. Чуть темнее — и сумерки превращаются в ночь, а чуть светлее — в день. Это самое «чуть» и отличает Моцарта от Сальери, Ионеску от Бернарда Шоу. Но и чтобы ошибиться, достаточно этого «чуть».
— Думаю, что Мервин — мальчик честный и добрый, — задумчиво произнес Седрик.
— И все же чувствуется какое-то «но» в твоих словах, — не унимался Дэнис.
— Вечно тебе кажутся всякие «но». — Седрик улыбнулся. И тотчас же подумал: «Какая же я, право, скотина! Не только другу своему, но и себе самому боюсь признаться, что мне не по душе бронзовый оттенок кожи этого мальчика. Ведь знаю же, что никогда и никому не признаюсь в этом. И не верю ни в какие расовые превосходства и прочую белиберду. А вот чувствую гаденькую, трусливую неприязнь — и ничего не могу с собой поделать. Нет — не могу…»