— Нет.
— Но есть же люди, которые тратят кучу времени и денег, чтобы смотреть фильмы ужасов и мелодрамы, которые другим кажутся скучными и занудными?
— Да, есть.
— Тебя никто не заставляет смотреть их фильмы, а их — твои. Это называется свободой.
— Но почему людям нравится, когда им страшно или скучно.
— Потому что они считают, что заслуживают это, потому что ужасы пугают кого-то еще, или им нравится возбуждение, которое дает страх, или они уверены в том, что фильм обязан быть занудным. Ты можешь себе представить, что множеству людей, по причинам, кажущимся им очень важными, нравится верить в то, что они беспомощны в этих фильмах?
— Нет, не могу.
— Пока ты этого не поймешь, ты будешь удивляться тому, что на свете существуют несчастные люди. Они несчастны только потому, что сами для себя это выбрали, и ты знаешь, Ричард, это в порядке вещей.
— Хм…
— Мы — играющие, забавляющиеся дети Вселенной. Мы можем умереть или причинить себе боль не больше, чем это могут сделать иллюзии на экране. Но мы можем поверить в то, что нам больно, мы можем представить себе эту боль во всех мучительных деталях. Мы можем поверить в то, что мы жертвы, в то, что мы убиваем, в то, что нас убивают, в то, что нас окружают удача и неудача.
— На протяжении многих жизней?
— Сколько ты видел фильмов?
— О.
— Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах. Все, в чем присутствуют пространство и время, все это фильмы, все это иллюзии, — сказал он. — Но от этих иллюзий мы можем получить удовольствие и многому научиться.
— Насколько серьезно ты веришь в эту теорию, Дон?
— А насколько серьезно тебе бы хотелось? Сегодня ты посмотрел этот фильм отчасти и потому, что я хотел его посмотреть. Множество людей выбирают свои жизни потому лишь, что они любят все делать вместе. Актеры в сегодняшнем фильме раньше играли в других картинах, раньше или позже, в зависимости от того, которую из них ты видел первой, но ты мог бы увидеть их все одновременно на разных экранах. Мы покупаем билеты на эти фильмы, мы платим за вход согласием верить в реальность пространства и в реальность времени… Ни той, ни другой в действительности нет, но тот, кто не хочет платить эту цену, не сможет появиться ни на этой планете, ни в любой другой пространственно-временной системе.
— А есть люди, которые вообще не живут в пространстве-времени?
— А есть люди, которые вообще не ходят в кино?
— Понимаю, они получают знания другими путями.
— Правильно, — сказал он, довольный мной. — Пространство-время это довольно-таки примитивная школа. Но множество людей остаются со своими иллюзиями даже когда те наскучивают им, и они не хотят, чтобы свет зажегся слишком рано.
— Дон, а кто пишет сценарии к этим фильмам?
— Не странно ли бывает иногда обнаружить, как много мы знаем, если задавать вопросы себе, а не другим? Кто пишет эти сценарии, Ричард?
— Мы сами, — ответил я.
— Кто занят в ролях?
— Мы.
— Кто служит оператором, киномехаником, директором кинотеатра, билетером, кто следит за всем этим? Кто способен выйти из зала на середине сеанса, в любое время на ходу изменить сценарий, кто способен смотреть один и тот же фильм снова и снова?
— Дай подумать, — сказал я. — Каждый, кто только захочет?
— Тебе достаточно свободы? — спросил он.
— Так вот почему кино так популярно! Потому что мы интуитивно проводим параллели между фильмами и нашими собственными жизнями?
— Может быть, поэтому… Может быть, и нет. Это не так уж важно, правда? А что является проекционным аппаратом?
— Разум, — ответил я. — Нет, воображение. Что бы ты ни говорил, это наше воображение.
— А что такое фильм?
— Сдаюсь.
— Все, что мы разрешаем себе вообразить, я прав?
— Пожалуй, Дон.
— Ты можешь взять в руки пленку с фильмом, — сказал он, — совершенно законченным. Начало, середина и конец — и все это в твоих руках сразу, в одно мгновение, в миллионную долю секунды. Фильм существует над временем, которое он увековечивает, и если ты уже смотрел его, ты всегда можешь сказать, что в нем произойдет, еще до того, как войдешь в кинотеатр. Будут сражения и волнения, победители и побежденные, романы и разочарования, и ты заранее знаешь, что все это будет. Но для того чтобы фильм захватил тебя, для того чтобы он унес тебя с собой, для того чтобы ты вполне им насладился, ты должен вставить ленту в аппарат и пропустить его сквозь линзы минуту за минутой… Чтобы пережить иллюзию, необходимы пространство и время. Поэтому ты платишь деньги, берешь билет, занимаешь свое место и забываешь о том, что творится за стенами зала. Твой фильм для тебя начинается.
— И на самом деле никому не бывает больно? Кровь из томатного сока?
— Нет, это настоящая кровь, — сказал он, — но для пущего воздействия на нашу реальную жизнь это может быть и томатный сок…
— А реальность?
— Реальность божественно нейтральна, Ричард. Матери всегда безразлично, какую роль играет ее ребенок в своих играх, сегодня он плохой мальчик, а завтра хороший. СУТЬ даже не подозревает о наших играх и иллюзиях. Она знает только себя и нас в своем подобии, совершенных и законченных.
— Я не уверен, что мне хочется быть совершенным и законченным. Расскажи мне о скуке…
— Посмотри на небо, — перебил он, и это была такая неожиданная перемена темы, что я, не задумываясь, поднял глаза вверх. Высоко над нами висело разорванное кольцо облаков. Первые лучи Луны серебрили его края.
— Красивое небо, — заметил я.
— Это совершенное небо?
— Дон, небо всегда совершенно.
— Ты хочешь сказать, что небо всегда совершенно, даже если оно постоянно изменяется?
— Да, конечно!
— И море тоже всегда совершенно, хотя оно тоже изменяется каждую секунду, — сказал он. — Если совершенство заключается в постоянстве, то рай должен быть чем-то вроде болота, но вряд ли Суть можно сравнить с творцом болот.
— Совершенное, постоянно изменяющееся. Да. Это я покупаю.
— Ты купил это уже давно, если придерживаться временных терминов.
Я повернулся к нему.
— Дон, а тебе не надоело оставаться в одном этом измерении?
— О! А разве я остаюсь всего в одном измерении? — удивился он. — А ты?
— Почему все, что я говорю, оказывается неправильным?
— А разве все, что ты говоришь, оказывается неправильным?
— Мне кажется, что я занялся не своим делом.
— Уж не хочешь ли ты переключиться на недвижимое имущество? — усмехнулся он.
— Да, на недвижимое имущество или страхование.
— Недвижимому имуществу принадлежит будущее, если оно тебе так уж важно.
— О'кей, прошу прощения, — сказал я, — мне не нужно ни прошлого, ни будущего. В ближайшее время я намереваюсь стать Учителем в Мире Иллюзий. Я думаю, что стану им на следующей неделе.
— Ричард, я думаю, что это случится гораздо раньше.
Я внимательно посмотрел на него, но он не улыбался.
9.
Дни были похожи один на другой. Как обычно, мы продолжали летать, но я перестал измерять лето названиями городов или заработанными деньгами. Я начал измерять его своими новыми знаниями, нашими послеполетными разговорами и чудесами, случавшимися время от времени, до тех пор, пока я не понял, что это вовсе не чудеса.
Представьте себе
Вселенную,
Прекрасную, справедливую
И совершенную, —
однажды прочитал я в книге. —
И после этого
Будьте уверены в одном:
Суть представляет ее себе
Чуточку лучше,
Чем вы.
10.
День выдался спокойным… Лишь время от времени подъезжали случайные пассажиры. В свободное время я практиковался в испарении облаков.
Я работал летным инструктором, и я знаю, что труднее всего научить самым простым вещам. Я знал это прекрасно, но сейчас учеником был я. Я сидел и яростно вперял взор в мишени из курчавых облаков. В этот момент я нуждался в теории больше, чем в практике. Шимода лежал рядом под крылом «Флита» и притворялся спящим. Я мягко похлопал его по руке, он открыл глаза.
— У меня не получается, — сказал я.
— Ты можешь, — ответил он и опять закрыл глаза.
— Дон, я старался! Как только мне начинает казаться, что у меня получается, облако вдруг раздувается и становится чуть ли не больше, чем до этого.
Он вздохнул и сел.
— Выбери для меня облако. Попроще, пожалуйста.
Я выбрал в небе самое большое и противное облако длиной футов тысячи в три, изрыгающее адский белый дым.
— Вон там, над силосной башней, — сказал я. — То, которое начинает чернеть.
Он мягко взглянул на меня.
— Почему ты меня ненавидишь?
— Дон, я прошу тебя об этом, потому что ты мне нравишься, — улыбнулся я. — Тебе и самому необходимо с кем-нибудь помериться силами. Если хочешь, я могу найти для тебя что-нибудь поменьше.