ненавижу лицемерие.
– Лицемерие?
– Да. Когда притворяются, скрывают лицо под маской, чтобы казаться кем‐то другим или нравиться людям. Когда говорят то, чего не думают, или поступают вопреки нашим ценностям.
Даже в темноте я увидел, как блеснули темные глаза Карми.
– А ты что больше всего на свете любишь?
– Моих братьев и сестер, – ответил он не раздумывая.
– А ненавидишь?
Я тут же пожалел, что спросил – подумал, мой вопрос заставит его вспомнить о смерти матери. Но тут же нашел себе оправдание: в конце концов, эту игру Карми начал сам. Ответил он не сразу, но, когда заговорил, в его голосе совершенно не было того спокойствия, к которому я уже успел привыкнуть.
– Отца, – проговорил он. А потом, будто ответ показался ему недостаточно ясным, повторил. – Я ненавижу моего отца.
– Почему?
– Он плохой человек.
Мы надолго замолчали. А потом, когда глаза у меня уже слипались и я почти спал, Карми прошептал:
– Эзра, пообещай, что никогда не сделаешь мне зла, – и уснул.
Мистер Тауб долго не появлялся в обновленной семье Крамеров, и весь этот медовый месяц каждый из нас, и в первую очередь Карми, мечтал, чтобы так все и продолжалось. Вечерами мы подолгу разговаривали. Карми засыпал меня вопросами про школу Нахманида, ему хотелось знать во всех подробностях, насколько больше свободы у ее учеников по сравнению с теми, что ходят в школу в общине. Я пытался объяснить, что учеба в школе Нахманида еще не означает полного отсутствия правил. Иногда Карми выдавал всякие стереотипы, и я бесился. Он часто возвращался к тому, что девочки в моей школе носят юбки выше колена, – а по факту это недвусмысленное приглашение к сексу до свадьбы.
– Современная школа – еще не значит развратная! – в который раз завелся я. – Мы тут, в нашей ультраортодоксальной общине, считаем, что любое течение иудаизма, на котором нет ярлычка «харедим», идет настолько против правил, что от иудаизма там ничего и не остается. Я живу в ультраортодоксальном мире, но регулярно бываю и в современном. Так вот, это не две противоположности. Есть бесконечное количество промежуточных вариантов.
– Мой брат считает, что современные течения слишком охотно идут на компромиссы, – возразил Карми, явно не слишком уверенно. – Он говорит, что стоит отказаться от мехицы и цниута* – и до греха всего ничего.
– А я тебя заставлю поверить в обратное. Школа Нахманида – отличное доказательство, что теория твоего брата трещит по швам.
Карми помолчал, а затем безмятежно проговорил:
– Думаю, если бы мне только удалось увидеть то, что видел ты, я бы сразу начал думать так же. Ты очень смелый, Эзра.
Впервые кто‐то назвал меня смелым. Годы спустя, в Нью-Йорке, многие говорили мне то же самое, но это не вызывало у меня тех же чувств: я преисполнился гордостью и вдруг понял, что мои поступки могут не только служить на пользу мне и моему успеху, но и иметь большую важность, влиять на других.
Я увидел Карми в новом свете. Предложил ему прогулять школу и пойти в Финансовый квартал – понаблюдать за мной в деле. Он раздумывал целую вечность, но в конце концов принял приглашение и вместо «Ешива Хай Скул» сел вместе со мной на первый же поезд до города. Я заметил, как жадно он рассматривает других пассажиров, особенно мужчин – почти все они были в костюмах и ехали на работу. В последующие годы я вспоминал этот момент с улыбкой: двое старшеклассников, одетые как ультраортодоксы, в рубашках, сияющих белизной под черными пиджаками, с пейсами, спадающими на скулы, неловко топчутся в вагоне метро.
Небольшой финансовый квартал был наэлектризован так, что его энергия передалась и нам. Вдоль узеньких улочек, столь непохожих на беспорядочные улицы Нью-Йорка, высились огромные небоскребы, невозмутимо нависая над городом. Я фотографировал клерков, входящих в здания, и старался ухватить движение потока людей, передать это ощущение напора, исходившее от каждого из сотен тысяч шагов.
Ближе к полудню мне захотелось есть, и я предложил Карми заглянуть в кафе «Милк Стрит».
– У меня денег нет, – сказал он.
– Ничего, я тебя угощу.
– А у них еда кошерная?
– Да, у них сертификат кошерности бостонского раввината. Я уже ходил туда пару раз с одним другом из школы, – успокоил я Карми.
– Папа не признает бостонского раввината.
Я начинал терять терпение.
– А не ты ли говорил, что ненавидишь своего отца больше всех на свете?
– Говорил, но не могу же я…
– Чего ты не можешь? Кошерную еду есть? – перебил я его.
– Да нет же, просто, если меня здесь кто‐нибудь увидит, будут неприятности.
– Никого из общины ты тут не встретишь, так что успокойся.
В итоге мы зашли в кошерный отдел ближайшего супермаркета и купили цельнозерновой хлеб и сливочный сыр. Устроились на скамейке в парке Бостон-Коммон и ели, глядя на белок, которые прискакали выпрашивать у нас крошки.
– Ты такой… независимый, – сказал Карми. – У тебя есть фотоаппарат, ты прогуливаешь школу, ездишь куда хочешь, делаешь что душе угодно.
– Надо просто проявить немножко инициативы, и дело в шляпе, – с усмешкой ответил я.
– Нет. Мне кажется, у тебя родители совсем не такие, как у меня.
Я подумал, что он прав. Мои родители были настолько погружены в свою бессодержательную повседневность, что ничего вокруг не замечали. Каждый раз, когда я демонстрировал чрезмерную самостоятельность, они расстраивались, но ничего не предпринимали.
На соседнюю скамейку плюхнулись несколько старшеклассников. У них только закончились уроки, и они решили подкрепиться бутербродами перед тем, как отравиться на каток. На нас они косились с любопытством, и мы без колебаний ответили тем же. А затем одна из девочек взяла гитару и заиграла ужасно грустную кантри-песню. Слова в ней были такие: «I can’t breathe / Without you / But I have to»[3]. На припеве все дружно затянули «Breeeaaathe», а потом умолкли. Дальше снова вступила девочка, а остальные начали подпевать. У них получалось так здорово, что мне плакать захотелось. Все это время Карми глядел на них как завороженный.
– А ты не скучаешь по жизни с братьями и сестрами? – спросил я.
– Ужасно скучаю. Но у тебя мне очень нравится. И я рад быть подальше от отца.
Вечером я услышал, как Карми в ванной напевает песню, которую мы слышали в парке. Я как раз просматривал снимки оттуда и улыбнулся, потому что понял, что день свободы, который я подарил себе, порадовал и Карми.
Мистер Тауб объявился незадолго до Песаха*, сообщив, что на пасхальный седер* хочет собрать всех своих детей у себя. Родителям это показалось естественным. Они сказали, что так и думали: конечно же, мистер Тауб захочет отпраздновать Песах с детьми. Но вот только Карми ничего такого не хотел.
– Я лучше с вами останусь, – сказал