Читать интересную книгу Боги войны - Игорь Николаев

Если бы не моя запутанная генеалогия, небольшое расследование, о котором я расскажу ниже, никогда бы не состоялось. Вынужден вкратце пояснить, что в описываемые времена «высокой перестройки» знаменитый Железный занавес хоть и рухнул, но обычному гражданину СССР выехать в капстрану было все еще затруднительно. Мне повезло — я ехал в ФРГ по приглашению от неожиданно отыскавшегося родственника. Родного дяди, который с 1944 года в семье уверенно считался погибшим.

Дело в том, что мой прадед купеческого сословия, приехавший в Россию из Брауншвейга лет за десять до Революции и открывший в Петербурге свое дело, ни после начала Первой мировой, ни после бурных событий семнадцатого года вернуться в Германию не захотел или не смог — семейная история об этом умалчивает. Тем более что уже тогда он был обременен многочисленным семейством — с пятью детишками далеко не убежишь… В 20-х годах прадед был нэпманом средней руки, потом председателем кооператива, к началу 30-х трудился старшим мастером на фабрике «Большевичка», вступил в партию, в тридцать седьмом стал заместителем директора и тихо скончался в своей постели за два месяца до начала войны.

Дед в 1941 году миновал тридцатипятилетний рубеж, давно женился и обзавелся двумя сыновьями — моим отцом и дядей соответственно. Женился он, разумеется, на немке, Анне Кальб (из тех самых Кальбов, что до революции держали мануфактуру в Гатчине) — только благодаря бабушке и ее решительности дети остались живы, и я получил возможность появиться на свет.

24 июня 1941 года бабушка, отлично помнившая Первую мировую, забрала мальчишек, села на поезд и уехала из Ленинграда в Псковскую область, к родственникам, жившим в Дно. Как чувствовала, что над городом нависла страшная беда. Дед остался в Ленинграде, и что с ним произошло потом, никто не знает — документов не сохранилось, все соседи по коммунальной квартире умерли в Блокаду, а из четырех дедовых сестер войну пережила только одна, успевшая эвакуироваться в Ташкент.

Станция Дно попала под оккупацию. В начале 1944 года шестилетний брат отца заболел тифом, и как «фольксдойче», был отправлен в немецкий госпиталь. Как раз тогда началось большое наступление Красной армии по всему фронту, госпиталь спешно эвакуировали, и бабушка всю оставшуюся жизнь была твердо убеждена: младший сын погиб, поскольку уцелеть в той мясорубке было невозможно — городок Дно снесли почти до основания. В 1945 году она благополучно вернулась в Ленинград и вырастила моего отца одна.

И вот, в 1987 году, в нашем почтовом ящике старого дома на улице Желябова оказалась удивительная открытка со штампом города Кобленца, ФРГ. Смысл послания можно уложить в одну фразу: «А это случайно не вы?..»

Случайно мы.

Дядюшка-то, оказывается, жив-здоров! Его эвакуировали далеко на запад, отдали в детский дом в Кобленце, потом «холодная война», потом в генсеках оказался либеральнейший Горби и «стало можно». Чем дядя Курт немедля и воспользовался — поднял архивы и начал искать. Благодаря непревзойденной немецкой бюрократии и национальной любви к сохранению, преумножению и систематизации всяческих бумажек документация за сорок с лишним лет прекрасно сохранилась — Ordnung ist Ordnung.

С тем я, как представитель молодого поколения разделенного войной семейства, и отправился в гости — глянуть на родственничков. Правда, я уже был фольксдойче лишь наполовину: отец женился на чистокровной русской из архангельских поморов.

Мои впечатления от жизни сытых и благополучных «побежденных» образца восемьдесят девятого года здесь будут не к месту. Упоминания достоин лишь один эпизод: поход вместе с дядей Куртом (он напрочь забыл русский язык, и в детском доме ему дали новое имя вместо былого «Леонид») в гости к весьма любопытному старикану, обитавшему в соседнем доме. Дядя знал, что я учусь на историка, и посчитал, что эта встреча может оказаться для меня интересной.

Уже тогда господину Эвальду Грейму было девяносто четыре года, карьеру он начинал еще при кайзере, отвоевал обе Мировых войны. Классический образчик прусского офицерства старой школы — при своем весьма почтенном возрасте выглядел он величественнее монумента Бисмарку в Берлине. Очень худой, очень седой и очень надменный с виду. На господине Грейме идеально смотрелся бы старый прусский шлем — пикельхаубе. И сабля на перевязи, конечно.

По советским меркам жил старик (один!) в настоящем дворце — двухэтажный частный дом постройки XIX века, тьма-тьмущая «антиквариата», мебель, как в Эрмитаже — словом, я был потрясен. Чинно попили кофе, Грейм готовил его сам. Вежливо побеседовали о событиях в Союзе. Признаться, этот дедуля меня стеснял — я подсознательно чувствовал, что он является одним из последних осколков некоего иного, совершенно чуждого и не известного мне мира. Даже говорил он с каким-то странным акцентом — немецкий в школе нам преподавали идеально, заостряя внимание в том числе и на диалектах, однако похожего выговора я раньше не встречал.

— Профессионально занимаетесь историей? — сказал господин Грейм, когда «официальная часть» закончилась. — Прекрасно. Пойдемте, я покажу вам интересное, молодой человек.

Дядя Курт, уяснив, что его миссия выполнена, засобирался домой и откланялся, оставив меня один на один с эти реликтом отдаленного прошлого. Мы поднялись на второй этаж, распахнулась дверь в кабинет. Первое, что я увидел — стол размером с мамонта под необычным темно-синим сукном и с серебряным писчим прибором, а над столом красовался огромный портрет Отто фон Бисмарка в парадной форме.

Щелкнул электрический выключатель, вспыхнули лампы над двумя застекленными стойками — ни дать ни взять, музей. Ордена, ленты, значки. Очень много. Грейм принялся рассказывать — обстоятельно, четко и без ненужных подробностей.

— Я был одним из первых танкистов Германии. Вот, посмотрите на фотографию, — он указал на большой черно-белый снимок в рамке. Группа военных стояла рядом с танком A7V, «подвижным фортом» эпохи Первой мировой. — Девятьсот восемнадцатый год, Мариенфельд. Я — четвертый справа, в форме лейтенанта. Эта машина называлась «Зигфрид», я командовал артиллерийским расчетом. Сейчас кажется, что эти танки уродливы и неуклюжи, да и экипажу приходилось тяжело — очень жарко и шумно, — но тогда мы полагали машину верхом технического прогресса. Взгляните, пожалуйста…

Грейм поднял стеклянную витрину, взял с подушечки большой синий с золотом крест и аккуратно передал мне.

— Pour le Mérite, «Синий Макс», — пояснил он. — Я получил его из рук кронпринца после боя при Виллерс-Бретони и Каши, в лесу Аббе, весной восемнадцатого года. Три германских AV против двух британских Whippet, вооруженных пулеметами, и пушечного Mark IV. Подбили и повредили все машины англичан — по тем временам это был уникальный бой, танки против танков. Потом лишь один раз в жизни мне удалось участвовать в столь же уникальном сражении, в самом конце последней войны, в апреле сорок пятого…

Вначале на последнюю фразу не обратил внимания, тем более что господин Грейм, увлекшись рассказом, слегка оттаял и даже предложил мне портвейна — не привычного нам лилового пойла с запахом навоза, а настоящего, португальского. Налил и себе, продолжая вспоминать о делах давно минувших.

Биография у дедушки оказалась весьма примечательная — практически ходячий учебник истории XX века. Грейм запросто сыпал именами людей, с которыми довелось встречаться: Вильгельм II, Гудериан, фон Лееб, Муссолини, Дольфус, Роммель, Аденауэр — политики, военные и даже один император.

Он побывал в Испании и Польше, его рота входила в Париж, два месяца воевал на Восточном фронте, однако был ранен и переведен в другую часть. После госпиталя успел отличиться в Африканском корпусе Лиса Пустыни (об этом свидетельствовал «Рыцарский крест»), потом снова Франция и снова Остфронт — на этот раз проходивший уже по предместьям Берлина.

В плен попал к русским, отпустили быстро — всего через пять месяцев. Через американскую зону оккупации вернулся домой, в Кобленц. В пятидесятых участвовал в создании Бундесвера, ушел в отставку в 1963 году в звании генерал-лейтенанта. Вторую мировую закончил подполковником, что для немалых заслуг Грейма было необычно: старик, пожав плечами, сообщил, будто с продвижением по службе «имелись трудности», особенно после известных событий июля 1944 года.

— А сдались в плен где? — бестактно спросил я.

— О, вот как раз после того самого «странного» боя под Куммерсдорфом, — сказал Грейм. — Это в окрестностях Берлина, если вы не знаете. Кстати, после Великой войны начинать все заново пришлось тоже в Куммерсдорфе, в тамошней танковой школе при артиллерийском полигоне Рейхсвера — в автомобильных войсках, когда генерал Гейнц Гудериан еще был начальником штаба…

— Вы дважды сказали «странный», «уникальный». — Я зацепился за ключевые слова. — При вашем очень солидном опыте двух мировых войн… История со сражением против англичан в восемнадцатом? Да, действительно, для тех времен встречный танковый бой являлся событием редкостным, — но весной сорок пятого? После того, как вы прошли всю войну?