Читать интересную книгу Боги войны - Игорь Николаев

Владимир Березин

ЧАСЫ СО СВЕТЯЩИМСЯ ЦИФЕРБЛАТОМ

Кто-то пнул меня в каблук, когда я лежал под трофейным «Опелем», разбираясь с его еще пока родной, а не разбавленной русским железом немецко-фашистской подвеской. Все давно ждали, что на Московском заводе малолитражных автомобилей пустят наш отечественный «Москвич» по его лекалам, но «Москвича» все не было, а вот «Опелей» навезли массу.

Когда меня стукнули по ботинку, я даже сперва не понял, что произошло. Никто из моих товарищей не позволил бы себе такого — у меня была репутация бешеного, которую я старательно поддерживал.

Прошло всего пять лет после войны, и психованных все еще боялись. Психованные были неподсудны — круче них были только инвалиды-самовары. Кстати, именно по образцу инвалидных каталок я придумал себе тележку на четырех колесах-подшипниках, на которой сейчас и лежал. Тележка так понравилась всем нашим, что я их потом наделал с десяток.

И теперь какое-то чмо пинало меня, на ней лежащего. Я выкатился из-под «Опеля» и снизу вверх уставился на человека, стоявшего против света.

Что-то в нем было знакомое, но что — я не понимал.

— Здравствуй, старлей. — Человек явно улыбался.

Точно, я его помнил. Смешная такая фамилия у него была. Фамилии я не помнил.

— Я сразу понял, что это ты, — сказал гость. — Видишь, как жизнь-то нас приподняла да бросила. Теперь ты мою машину чинишь.

Парня этого я помнил хорошо. В первый год войны я попал в батарею к самоходчикам. Артполк, отступавший сквозь маленький городок, обнаружил на местном заводе запас спирта.

Но спирт оказался метиловым. Это обстоятельство стало известно личному составу в тот момент, когда мы уже имели двенадцать трупов среднего командного состава и пять ослепших от отравления.

В трибунал вызывали и того парня, да по ходу дела стало понятно, что этот ефрейтор был мало в чем виноват. Скромный паренек из-под Пензы, он просто поднес канистры. Фамилия у него была еще такая смешная…

По моей линии там тоже ничего не было: никакие шпионы не подливали в кружки эту дрянь. Два десятка здоровых молодых мужчин сами чокались отравой. Ну, известно — за товарища Сталина, за маршала Тухачевского, за ракеты, без которых нам не жить.

Но ракеты и противотанковые гранатометы Курчевского нам не помогли, и мы драпали до Волги — пьяные и трезвые. Тогда этот парень здорово перетрусил, и я даже его успокаивал.

А потом я столкнулся с ним, уже ставшим танкистом, в Польше. Он уже надел погоны младшего лейтенанта, видимо, после краткосрочных курсов, и теперь командовал самоходкой.

Вторая встреча тоже была неприятной — линия фронта была рваной, как всегда во время наступления, и во время немецкой контратаки комполка со своим начальником штаба попали в плен. Как писали в официальных документах контрразведки, «гитлеровцы склонили его к предательству», по радио они дали приказ на отступление, и в этой сумятице немцы пожгли весь батальон в чистом поле.

Единственная уцелевшая самоходка была его, этого парня.

Он не получил приказа, потому что порвал шнур от наушников, и шесть часов маневрировал на своей машине, отстреливаясь, пока немцев не отбросили назад.

А он меня запомнил бравым старлеем, когда я допрашивал его в кабинете географии какой-то польской школы, что служила штабом. Какие-то хмурые лица путешественников смотрели на нас со стен. В глобусе была дырка от пули.

Я запомнил эти мелкие детали, но не смог узнать в этом младшем лейтенанте испуганного ефрейтора образца 1941 года. Он, впрочем, напомнил мне об этом сам.

— Как ты танкистом заделался? — спросил я. — Ты ведь вроде в пехоте был.

— А это мне в сорок третьем товарищ гвардии майор Сотников подсобил. Весь наш танковый десант к чертям повыкосило, так что осталось нас двое. Вот товарищ Сотников и поставил меня на самоходку.

Выходило, что командира надо награждать, а не мучить.

Когда я дописал рапорт, то младший лейтенант исчез из моей жизни так же, как и множество других людей, с которыми меня сталкивала война.

А теперь я валялся перед ним в промасленном комбинезоне, а он, как король, стоял надо мной в бостоновом костюмчике и новой шляпе в мелкую дырочку.

Ваня, его точно звали Ваня. Я, помню, так и говорил ему: «Не журись, Ваня, ничего».

Ваня оказался на высоте и, когда я вылез, извлек из портфеля бутылочку беленькой. Вслед за бутылочкой появились два бутерброда с краковской колбасой.

Да, Ваня выбился в люди — правда, я подозревал, что свой кожаный портфель он использует не для бумаг, а для именно такого стекла и закуски.

— Чем сейчас-то занимаешься? ИТР какой-нибудь?

— Бери выше.

— В смысле?

— В прямом. Мы выше всех.

Космос был теперь, как раньше «танкисты». Фильм «Танкисты», я имею в виду. Недавно сняли его продолжение, и артист Крючков в кителе, увешанный орденами как новогодняя елка, играл Главного Конструктора.

Товарищ Сталин на знаменитом банкете после Парада Победы поднял знаменитый тост за космос. Товарищ Сталин был большой ученый и много в чем познал толк. Выходило, что штурм космоса не сложнее штурма Берлина.

Мы с Ваней выпили, и я спросил, как ему все это удалось. Оказалось, что Ваня окончил вечерний техникум и до сих пор продолжал учиться. При этом жизнь его была наполовину там — на орбите. Сперва я даже подумал, что он числится в полку космонавтов, уж больно он смахивал на образцового советского человека. Фронтовик, орденоносец, ударник — на премию за рацпредложения он и купил свой «Опель-Кадет».

Неплохие в космосе премии, подумал я.

Мы употребили с бывшим танкистом бутылочку, и вдруг он предложил мне ехать с ним. Я быстро закончил с его машиной и переоделся.

Мы уселись в «Опель» и покатились по утренней Москве.

Я не любил пьяных за рулем, но перечить не стал. Видно было, что от водки Ваню не развезло, и никакой орудовец его не прихватит.

Да и к танкистам я относился с уважением. И не только к Ване — потому, что они горели как свечки.

На фронте первым убитым, которого я увидел, был танкист. Он торчал из башни своей «тридцатьчетверки» и скалил ослепительно белые зубы. Лицо его сгорело, и оттого зубы были огромными, будто нарисованными на черном черепе. Такое лицо пугало меня в детстве — с жестяной коробки зубного порошка — там страшно скалился черный негр.

Я думал, что сгоревший танкист будет сниться мне полжизни, но нет — он приснился мне только один раз, в госпитале. Но там рядом со мной лежал такой же танкист с сожженными губами — впрочем, не так долго.

Танки — это было очень по-русски. Танк — это Емелина печь, пустившаяся на врага. Танк очень хорошо отвечает русской душе и русской армии, никогда не знавшей боевых слонов.

Именно танки стали главным механизмом последней войны.

Тысячи шестеренок этого механизма вращались, наматывая на себя стальные гусеницы. Танковые колонны рвались на запад, выгорая, исчезая в болотах, но их движение было невозможно остановить.

И только после войны, в рюмочных, где наливали «по сто с прицепом», будут вспоминать сорок первый и то, как растворились в высокой траве механизированные корпуса.

Где они были, наши танки, где? Но об этом вспоминали скороговоркой, потому что второй глоток смывал эту память начисто. Фронтовики проклинали Ворошилова и Буденного, что вредили обороне все тридцатые, но и это проборматывалось в стакан. Не было давно никакого Ворошилова с Буденным, расстреляли их как бешеных собак вместе с прочими вредителями в 1937 году, но все равно не успели с танками и ракетами.

Однажды, когда я совсем этого не ожидал, со мной разговорился бывший майор танковых войск. Шпалы были с мясом вырваны у него из петлиц, бывший майор был лишен ремня и знал, что его через час расстреляют.

Майор отступил в страшное второе военное лето, не менее страшное, чем первое, и не было ему прощения.

Сидя в землянке и ожидая конвоя, он стал рассказывать мне о своей жизни. По материалам дела я знал, что он давно был в кадрах, окончил танковую школу в Орле, где начальником был Сурен Шаумян, а комсоргом — будущий творец истребителей Микоян. Имел этот майор орден за Халхин-Гол, и еще один — за финскую войну.

И теперь, глядя в сторону, майор вдруг начал рассказывать мне, случайному лейтенанту из Особого отдела, про катастрофу первого года войны. Бывший майор был похож на Левшу, что в предсмертном бреду просит не чистить ружья кирпичом. Вернее он, чувствуя свою смерть, рассказывал, как чистили кирпичом мехкорпуса, как оказались небоеготовы сотни танков и, главное, как потеряно было управление войсками.

Выходило, что дело было именно за управлением, а не за ракетами Лангемака и гранатометами Курчевского.

Но я даже не вел протокола, а сидел в землянке, потому что ожидал предписания — не член трибунала, не следователь, а случайный свидетель.