Читать интересную книгу Огрызки эпох - Ольга Вешнева

— Ничуть не все равно, отец. Я огорчен, что навредил вас с матушкой по неуемности чувств, — я воспользовался короткой паузой. — Не думал, что так выйдет.

— Да, думать разучился ты в столице. По счастью я еще способен сочинить решенье, как избежать нам шествия по деревням позорных сплетен.

— И как же? Право, не смекаю я.

— Женись на дочке графа, — отец решительно встал с кресла. — На завтра объяви помолвку.

— Позвольте возразить, отец. Любовь Полунина глупа, мне с нею скучно. Уж лучше я женюсь на умной пожилой вдове, и будем мы дни напролет вести дискуссии о высоких материях, о государственных устоях, об истории России и всяких прочих стран. А Дуняша будет у нас горничной.

— Нет! Будет так, как я сказал. И в жены ты возьмешь Любовь Полунину! Без промедления, пока соседи не прознали о твоих походах на сеновал. Ежели слух до них дойдет, граф не отдаст дочь за развратника. Ослушаться не смей — не то лишу наследства.

— А что с Дуняшей? — я почти смирился с неизбежностью женитьбы.

— Я выдам Дуньку за кузнеца Гаврилу. Тебе отныне не видать ее.

— Кузнец жесток. Ходили слухи, прежнюю жену он до смерти забил оглоблей.

— А Дуньку он не тронет. Я уверен. Вишь, как бережет ее. Давно влюблен в нее Гаврила, да скрывал до сего дня свою любовь. Не осрамил девку, как ты, не обесчестил. Он много тебя лучше, Тихон Игнатьевич. Хоть и рожден он в крепостной семье, да сердцем благороднее иного дворянина. Тебе ли бочку на него катить! Ступай-ка восвояси.

Выходя из кабинета, я встретился глазами с матерью. Она отвернулась, прикрыв заплаканное лицо веером.

Я прожил несколько тяжелых дней, среди которых был день торжественного обручения с Любонькой. Как следует осмыслив ситуацию, я начал понимать, что мы, наверное, друг другу подходим. Нельзя же в политических спорах провести всю жизнь. Из Любоньки выйдет хорошая хозяйка, она будет заботиться о наших детях, играть мне на фортепиано, вышивать, варенье заготавливать на зиму.

Дуняшу от меня надежно спрятал кузнец Гаврила. Я без нее скучал, и чтобы немного отвлечься от воспоминаний наших встреч, пригласил Павла на конную прогулку по Лабелино.

— Погляди, Павлуша, какая у нас красота! — без устали хвастался я. — Избенки хоть на картине малюй. Покосившейся крыши, грязного двора иль поломанного плетня не отыскать. Наличники узорчаты словно на купеческом тереме! А на ставни расписные взгляни! Петухи как живые на них сидят. Вот-вот закукарекают. Оглянись, пастухи по горке стадо гонят! До чего у нас коровы тучные… Каждая корова что губернаторша. А вон пуховые козочки. Шерстинка к шерстинке. Вот что дает новый порядок, друг мой любезный. Одна только жалость меня гложет, Павлуша. Не желаешь ты мой порядок для хозяйства перенять.

— Хозяйственный порядок я бы принял, может статься, — высокий осанистый Павел пришпорил серого в яблоках коня. — Кабы ты, Тихон, об одном хозяйстве толковал. А ты мне все боле о другом толкуешь. О свержении государя, о роспуске на свободу крестьян. Ты воротился из Петербурга с помутненным разумом. Видать, городские прелестницы тебе его замутили.

— Темнота ты, Павел. Неотесанный чурбан, как твои мужики, у которых ни пахать, ни сеять путно не выходит, — я придержал Данта.

— Как умеют, так пускай и сеют. А ежели их распустить, кто будет возделывать поля? По твоему разумению, я должен буду орловского рысака в оглоблю запрячь, и сам взяться за плуг? Нет, тому не бывать, дружище. Ты и твой Дант покрепче будете. Вам и пахать не тяжко.

Рассерженный Павел пустил коня галопом. Я мягко подогнал Данта мысками кожаных сапог и быстро поравнялся с ним:

— Послушай меня, друг. Ты закостенел в деревне. Не слышишь предсказаний умных людей. Ежели крестьянам не даровать свободы, грядет великое возмущение, ужаснее пугачевского бунта. О том сам Пушкин говорил. Недопустимо ждать, пока нас с тобой придавит страшная паровая машина народного мятежа. Надобно переменить власть и порядок.

— Меняй, Тихон, — запнулся от обиды Павел. — Но помяни мое слово, приведет тебя погоня за властью в Сибирь! — он направил рысака на дорогу, ведущую к поместью Тузиных.

Произошедшая ссора сильно меня угнетала. Для успокоения всклокоченных нервов я спустился к реке, привязал Данта к березе и уселся на берегу. Долго смотрел я на гребешки крошечных волн, отражения в воде деревьев, цветущие кубышки и резвящихся на песчаной отмели мальков. Спокойствие покинуло меня. Казалось, насовсем. Предупреждение Павла о Сибири бередило душу. Я даже стал воображать себя в колодках.

Скрывающееся за холмом оранжево — красное солнце поторопило меня, и я поехал домой.

Дант шел плавным неторопливым аллюром. Я любовался закатным заревом, фиолетовыми полосами облаков, стелющихся над полем, и старался не думать о плохом.

Впереди показалась черная на фоне рыжего заката фигура всадника в широкополой шляпе. Я удивился и капельку оробел — в Лабелино нечасто заезжали путники. За лошадью незнакомца бежала здоровенная остроухая собака.

— Доброго вам вечера, достопочтенный господин, — подъехав ближе, незнакомец с поклоном приподнял свою потрепанную черную шляпу и резко дернул головой, зажмурившись, едва достиг его лица яркий солнечный луч.

— Рад вас приветствовать, сударь, — я ответил легким поклоном. — Не заблудились вы, случайно? Я бы мог проводить вас до ямского пути.

Проезжий показался мне странным, и более того, страшным человеком. В нем не было уродства, но смотрел он как-то дико. Лет я ему дал сначала тридцать, через мгновение — сорок, а потом решил, что он вообще разменял пятый десяток. Его прищуренные глаза подозрительно поблескивали из тени. Лицо у него было белое, как у напудренной дамы. Средней длины волосы, короткие усы и чисто символическая обстриженная бородка имели рыжевато — русый цвет с некоторой белой пегостью.

Одет он был неряшливо и неприглядно, даже бедно, по-мещански. Черное пальто нараспашку (в изнурительную жару), под ним не то серый жилет, не то рубаха, и черные свободные штаны с пыльными кругами на коленях. Не меньше пыли держалось на его коричневых сапогах.

Еще страшней, чем сам путник, выглядела его мохнатая черно-бурая собака с проседью на морде. Она была похожа на матерого волка, только выше, массивнее и шире в груди.

— Благодарю вас за заботу, — неискренне, с натягом улыбнулся незнакомец. — Еще признательней вам буду, ежели не откажете в ночлеге. Вы ведь здешний помещик, коль не ошибаюсь. Усадьба ваша?

— Да, моя.

— Каков же ваш ответ насчет ночлега? Простите за навязчивость. Дорога отняла все силы. А ваши соседи, князья Тузины, к которым две недели я спешил по сугубо важному неотложному делу, и ужином не угостили, и не предложили заночевать. Спровадили за дверь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});