Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О чем говорили за едой, она не понимала. Но это и не-важно, думала. Главное - все так обходительны с нею, особенно Хуснийэ, с ее лица не сходила улыбка, она то и дело подходила к ребенку, который лежал весь рас-крытый на их двуспальной кровати и блаженствовал в тепле, щебетала над ним. Разговаривали громко. Ага то о чем-то тихо рассказывал, то вдруг, перебивая со-беседника, возбужденно размахивал руками. Горячо, со страстью говорила Х.-х., поглядывая на нее и улыбаясь, и тогда лицо Хасая делалось мягче, дружелюб-нее.
Гейбат вдруг вставлял слово, и разговор вспыхивал. Х.-х., обнимая ее, что-то доказывала им, потом прижи-малась к ее щекам губами, и в ее глазах гостья видела слезы.
Она изучила Агу хорошо и видела, что он рад, что при-ехал в родной край. Но в нем появилось и что-то но-вое, неясное еще ей: он смущался, когда Хасай или Гейбат о чем-то ему говорили или спрашивали, и вино-вато опускал голову, но Х.-х. приходила ему на по-мощь, становилась за его спиной и обнимала за плечи, и гостье казалось, что Хуснийэ-ханум защищает его, рада, что он с женой и сыном здесь, и тогда снова все улыбались, головы согласно кивали, ей подвигали вкусную еду, которую она пробовала впервые. А за столом говорили вот о чем (жаль, что ни Теймура, ни Тукезбан не было). Хасай Are:
- Зря ты меня не послушался!
- В чем?
- Приехал не один, вот в чем!
- Как же мог я оставить сына? Гейбат:
- Подумаешь, сына! А от кого? Х.-х. вскипала:
- В своем ли ты уме?! Вы же в ее руках! Немедлен-но улыбнитесь! (Здесь Х.-х. целовала гостью. И лицо Хасая теплело, Гейбат улыбался. Ага опускал голову.) И снова Хасай Are:
- Одно я понимаю твердо: ей у нас не жить! И тебе напоминание, и нам. Пойдут расспросы, кто да откуда, все раскроется, и тогда мне несдобровать!
- Припугнуть надо, сама сбежит! - говорил Гейбат.
- "Припугнуть"! - передразнила его Х.-х.- Она вас так припугнет, что позора не оберетесь! Надо с умом подойти. Мне тоже ясно, что ей здесь делать нечего, не нашего круга человек! Но ребенок - Бахтияров, он - наш!
(Здесь Х.-х. вставала за спиной Аги и обнимала его за плечи. И Ага смущенно улыбался - ребенок-то ведь его и он очень привязался к нему.)
- Жалко его. И ее тоже жалко,- говорил Ага, и Х.-х. поддерживала его:
- А мне, думаешь, не жалко? - (подходила, обнимала гостью).- Мне тоже очень жалко, но, пойми, ей у нас жизни не будет и тебе мученье одно! Она же со-вершенно чужая! Не бойся, мы ей ничего худого не сделаем, не обидим, не звери ведь!.. Уверяю тебя, ей и без нас тоже будет хорошо! Да, да, очень хорошо, у нее свой мир, свои обычаи, а у нас свои! Что у вас опять кислые рожи?- (Х.-х. говорила, расплываясь в улыб-ке, и все, как по команде, следовали ее примеру, и ли-ца снова согревали гостью.)
Когда разговор пошел по третьему кругу, на грозный вопрос Хасая: "Пусть скажет свое слово Ага",- тот от-ветил: "Ты мне за отца, скажешь "умри" умру". По-сле чего Гейбат, радостный, встал, приковылял к Are и крепко обнял его, а Хасай предложил:
- В таком случае я с нею немедленно поговорю, если надо, прямо и твердо скажу, что мы ее не ждали. Ре-бенка оставим, вот тебе деньги, вот тебе подарки, по-добру-поздорову уезжай отсюда туда, откуда приеха-ла, в свою вечную мерзлоту! - Х.-х. взорвалась:
- Сдурели вы все, и Хасай первый! - (Это ей только и дозволено...) - Стоит тебе рот раскрыть, как она та-кой скандал поднимет, что вся республика услышит, встанет на ноги и растопчет тебя! И тогда не ей, а тебе, дай только повод четырехглазому, придется топать по вечной мерзлоте!..
Вот здесь-то Хасай произнес свои знаменитые слова, дав Х.-х. полную власть решать будущее Аги:
- Меня к этому делу не примешивай, поступай как знаешь!
И утром Х.-х. обняла гостью и стала ей рисовать кар-тину их будущей жизни с Агой и с ребенком, таким милым, таким симпатичным, просто куколка!.. Х.-х. и выведала (об этом Ага даже не обмолвился), что они не расписаны, но виду не подала, сказала, что это пус-тяки и формальности, Ага и она - муж и жена, и они это, как только подоспеет время, мигом оформят.
- Ты вернешься туда, мы тебя проводим, дадим де-нег, Ага подкрепится, устроим его на работу, а ты по-стараешься расторгнуть контракт. Are пока и жить не-где. К тому времени и он обзаведется домом, и вы начне-те новую жизнь. Тебе с ребенком будет трудно, его оставим здесь, лично у меня и под мою ответствен-ность, ты можешь быть абсолютно спокойна, моя ду-шенька! - И Х.-х. горячо поцеловала гостью, на глаза ее навернулись слезы.
- Ах, как вы страдали!.. Бедный ребенок!.. Я понимаю тебя, ведь я тоже мать!.. Спасибо тебе, сберегла нам и Агу, он рассказывал, и сына.
Как не поверить? Обе они рыдали, и Хуснийэ-ханум вытирала пахучим своим платочком ее слезы. И проводили.
И денег понадавали. Хотели дать много, но Хуснийэ и здесь проявила свой ум: "Столько нельзя, поймет, только на дорогу!.. Остальное пошлем потом!" И подарками осыпали. И расстались.
Как поется в песне: "Ты посмотрела, я посмотрел, ты мне рукой - я тебе рукой, ты подморгнула, я подморг-нул..."
Временно, конечно.
А через месяц вдогонку ей пошло письмо. Ага с помо-щью Хуснийэ сообщал: "Не уберегли мы нашего Али-ка!..- А в конце приписал: - Хуснийэ-ханум говорит, чтобы ты не горевала, мы молодые, и ты родишь нам еще. Наш уговор, она говорит, остается в силе, весной мы тебя ждем". Зима только начиналась.
А еще через некоторое время Ага под диктовку Хус-нийэ написал ей: "Нас связывал ребенок, но его нет. Прости меня, я тебя, честно скажу, не любил. А как без любви жить? Мы с тобой разные..." И послал денег.
"Пиши, если будет нужда, поможем. Привет тебе от Хуснийэ-ханум, она тебя очень любит". Али-Алик действительно рос болезненным и хилым мальчиком, но Хуснийэ-ханум нелегко было упросить Агу вывести на бумаге: "Не уберегли мы сына",- грех на душу брать, когда пишешь о живом, как о мертвом; какой отец даже во спасение свое пожелает заживо хо-ронить сына?.. Хуснийэ-ханум прибегла к маленькой хитрости, чтоб убедить Агу: "А мы обманем рок, ребе-нок долго жить будет". И обманула: чуть ли не с той самой минуты, как Ага отправил письмо, случилось почти чудо, ребенка будто подменили, и он на глазах стал крепнуть.
С той поры много шолларской воды утекло из вечно капавшего медного крана в угловом доме.
Последнее время Хуснийэ при виде родных Хасая вскакивала, будто в седло джиннова коня, и это было связано с тем, что братья признали Рену, установили с нею добрые отношения. И каждого из Бахтияровых, кто попадался на глаза Хуснийэ, она хлестала плетью из колючек. Каждого, но не Мамиша... Может, остере-галась его: он был "пришлый", "чужак", сын Кочевни-цы, не ясно, что выкинуть может. Или уважала: Ма-миш часто помогал ей, так и не научившейся грамоте, в написании всевозможных заявлений и просьб, а когда Хуснийэ оформляла в прошлом году свою персо-нальную пенсию (она была чуть старше Хасая), запол-нил ей анкету, написал с ее слов автобиографию, еще какие-то бумаги переписал, и о пенсии не знала ни од-на душа, даже сын ее Гюльбала. Речь ведь шла о воз-расте, а это тайна пуще государственной.
А Хасай гнал и гнал скакуна, и усталость ему нипочем.
- Все согласились со мной, и Гейбат, и Ага, даже наш Мамиш, хотя помощи моей по-настоящему еще не по-знал, но даст бог!..- Хасай по-родственному подмиг-нул ему. Улыбка красила его лицо, оно вызывало до-верие. И хоть Мамиш не проронил, как Гюльбала, ни слова,- весь вечер говорил лишь Хасай, а братья под-дакивали,- в ряду других имен Хасай назвал Мамиша для весомости, чтоб оттенить, может быть, следующую мысль: - Но вот я смотрю на вас и думаю про себя: от-чего молчит мой сын Гюльбала? Неужели ему сказать нечего? Уж кто-кто, а первым должен был удесяте-рить силу моих слов именно он! - И Гюльбала ви-новат отец, кто его тянул за язык? - был вынужден сказать:
"А я тогда дал себе твердое слово: что бы ни говори-ли - молчать". И он молчал. Даже тогда, когда речь зашла о родной матери. Попробуй кто другой при нем недобро отозваться о матери, такую звонкую пощечи-ну влепит, что весь город услышит!.. Но нет, не дали Гюльбале спокойно усидеть на месте, до конца сдер-жать слово. Кто тянул Хасая за язык? Если бы, ко-нечно, Хасай знал, что ответит сын, разве стал бы при-ставать к нему.
- Пусть льстят твои братья! - сказал Гюльбала.- Противно угождать тебе!
Мамиш насторожился: взгляд у Гюльбалы был точь-в-точь как в те далекие годы... "Я доказал тебе, что ты мразь, и могу делать с тобой все, что захочу! Так?" - "Так",- сказали другие. И Гюльбала стал разрезать бритвой шелковую рубашку Селима из Кре-пости. А потом тот шел и лентами на ветру развева-лась рубашка, "...доказал, что ты мразь!"
- Вот вам и благодарность моего любимого сына! - Дерзость Гюльбалы воспринималась Бахтияровыми привычно: он рос, чувствуя за спиной силу отца, и все переносили на сына свое почтительное отношение к Хасаю. Даже теперь младший Хасаевич - Октай - го-ворил с дядьями требовательно, но к этому примешива-лась и капризность, вызванная тем, что Октай был сыном любимой жены, занимавшей привилегированное положение в семье Бахтияровых.
- Фатальный Фатали - Чингиз Гусейнов - Русская классическая проза
- Директория IGRA - Чингиз Гусейнов - Русская классическая проза
- Изверг - Olesse Reznikova - Драматургия / Русская классическая проза