Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно с того застолья, собравшего всех Бахтияровых и полу-Бахтиярова Мамиша, и началось. Получилось так, что Хасай вспомнил брата, погибшего на войне, Теймура. Кто-то, кажется, Гейбат, сказал, что Октай, сын Хасая и Рены,вылитый Теймур; было помянуто и яблоко, разрезанное пополам.
- Ах, Теймур!..- вздохнул Хасай.- Вчера, вижу во сне, идет он, а я еле поспеваю за ним. "Куда ты, вер-нись!" - кричу ему. "Не могу! - он мне отвечает.- Дорога моя длинная, и нет ей конца!" А я за ним, за ним, еле поспеваю. "Что это за одежда на тебе? Солдат-ские сапоги в пыли, шинель в дырах, за спиной тощий вещмешок..." - "Солдату - солдатское!" - он мне с вызовом. "А где твое ружье?" - спрашиваю. "Вот оно,- отвечает,- разве не видишь?!" Смотрю, палку он мне показывает. "Но это не ружье, Теймур, тебя обманули! Это же посох, обыкновенная кривая палка!" А он смотрит на меня долго-долго, а потом говорит: "Вот когда выстрелит, узнаешь, палка это или винтов-ка!" Я не могу поспеть за ним, останавливаюсь, чтоб отдышаться, а он идет, идет, не оборачиваясь, я ему кричу вслед, молю - вернись, а он уходит и уходит, все дальше и дальше... Всю ночь проплакал.
- Слезы к радости! - говорит Ага.
- А разговор с умершим к долгой жизни! - в тон ему Гейбат.
У Хасая густые седые волосы, а над энергичными гла-зами черные лохматые брови, весь, говорят, в Гюльбалу-пехлевана. А у Рены ясные чистые голубые глаза и волосы золотисто-медные, горят и переливаются под лучами солнца, которое вот-вот закатится. Мамиш на Октая смотрит, чтоб Теймура увидеть, да что толку? Тот мужчина, а этот дитя. И вспомнить не может Ма-миш, мал был.
- Ах, Теймур! Если бы ушел в сорок первом, что ж, все мы ушли, как говорится, защищать Родину, отда-вать свой долг. И отдали!
- перед кем красуешься?
- а хоть бы перед Реной!
"Ну да, просвистели над тобой пули! - кричит Хуснийэ Хасаю; крик по коридору бежит, заворачивает ра-за два и - в окно к Мамишу.- Да! - она не в духе, очередной скандал.- Слышала, как свистят пули в темную ночь!.." А разве нет? Это когда батальон Ха-сая перешел границу на Араксе, как писали тогда га-зеты, "в целях самообороны"; отдельные отрывочные ружейные выстрелы на Араксе стали с годами шкваль-ным, орудийным огнем. Бывает же такое, Джафар-муэллим был таким же командиром, как и Хасай, а теперь вот куда его занесло, непосредственное его начальство. Хасай рассказывает, а Джафар-муэллим молчит. "Пусть, кому это теперь важно?" И Джафар-муэллим вспоминает. "Помнишь, Хасай,- это они при Мамише вспоминали, а Мамиш слушал и молчал,- по-мнишь, как в деревне Келла тебя дети виноградом угостили?" - "А как ты, Джафар-муэллим, уплетал,- позволяет себе напомнить Хасай, забыв на минуту, что перед ним начальство,- холодную довгу (кислый мо-лочный суп с рисом, горохом и зеленью) в жару, когда песок плавился?" - "Где это было? Ах да, в поселке Алучжучи! вспоминает Джафар-муэллим.- Но, как ты помнишь, мы только помечтали о довге и отказа-лись есть".- "Как можно забыть?" - "Я без тебя тогда ни шагу!" "Хорошо бы и теперь так",- думает Хасай.
- Да,- говорит он и гонит, гонит коня по дорогам воспоминаний,- все мы в сорок первом году воевали! Гейбат потерял ногу, Ага, вы знаете, испытал немало бед: плен, болезни всякие. Да пошлет аллах долгую жизнь его брату Хасаю, с его помощью вернулся с не-запятнанным именем в родные края, а я хоть и посе-дел, но все тот же Хасай, рука крепкая, вот она,- под-нял кулак,- а в душе,ладонью ударил по груди,- сколько хотите огня!
Но бывает и по-другому, когда взмыленный конь еле-еле на ногах стоит, сердце вот-вот выскочит из груди.
"Нет, что ни говорите, а обидно: желаний много, а силы уже не те!.." Хасай стоит перед большим зеркалом на стене, в резной раме оно, с золочеными фигурками, уцелело с бекских времен и привезено сюда недавно из отчего дома, и смотрит на свое отражение, сокрушается, что непомерно потолстел - до пупа и не доберешься,- заплыл. Попадет в гости к Are, где шафранно-золотой плов, приготовленный искусной мастерицей, женой Аги, или к Гейбату, где осетрина на вертеле, попробуй удержись!.. "Раз уж пришли, пусть насла-дится плоть!" И с усердием наваливается и на плов, и на эту самую осетрину, и на люля-кебаб, завернутый в нежный лаваш и такой сочный, что не успеешь взять в рот, как надо брать новый, потому что прежний уже растаял. "А что в этом дурного? Кто устоит? Француз? Американец? Видал я их!" Хасай группу сенаторов принимал из Америки, люля-кебабом их угощал; ему перевели: "Мы такого чуда еще не пробовали! Самое яркое впечатление из нашей поездки!" Да, годы уже не те!.. А недавно вдруг - что это за шишка в боку?! И страх пробежал по лицу. И болит немножко, когда надавишь. Но страх появился и ушел. Рена однажды видела - взял Хасай ее настольное зеркало, встал так, чтобы макушку разглядеть, и такая печаль (ну просто ребенок!) на лице!.. К седине, которая красила Хасая, оттеняла его смуглость, придавала облику благородст-во, изысканность, стала прибавляться (вот горе-то!) лысина, а это уже ни к чему; и она катастрофически росла; только недавно, он смотрел, была с пятак, а вот уже с розетку для варенья, с блюдечко. "Какая до-сада!"
На Хасае туго облегающая светлая батистовая рубаш-ка с жестким, накрахмаленным воротником, который впился в шею, потом останется от него розовый след; Мамишу очень хотелось да никак не удавалось встать и подойти к дяде, сорвать-отстегнуть верхнюю пугови-цу, чтобы воротник не жал. Будь они с дядей одни, Мамиш встал бы, подошел бы, как тогда у Аги, вскоре после приезда Мамиша. Они были одни, дяди и Мамиш с Гюльбалой, да еще ребята из бригады; Хасай его об-нял: "Красавец мой!" И уколол: "Ну что у тебя общего с Кязымом? Ты - наш, наша плоть! Тукезбан хоть и Кочевница, но осуждать ее не стану, такого богатыря нашему роду дала!.. Всем, всем свадьбы сыграю!.. Всех на ноги подниму!.."
Мамиш сидит; никто, видите ли, не замечает, что во-ротник врезался, а Мамиш, ай да молодец, всех опере-дил!.. Вот-вот затрещит на Хасае рубашка - от силы, от слов, от гордости, которая распирала:
- Если бы встал из могилы мой отец-амбал, который всю жизнь таскал чужие грузы, носил полные ящики, хурджины, мешки, разгружал корабли, ни разу вдо-сталь не отоспался и не насытился, если бы...
- да вот же он, отец твой, смотри - вошел!
- где?!
- не видишь разве? вот же он!
"Салам-алейкум!" - говорит. Усы торчком, лицо ще-тиной обросло. Папаху пыльную, мохнатую, с мель-ницы, что ли, на хрустальную вазу надел. "Ой!" ски-нул спинную подушку носильщика, а там, на спине, где подушка была, большое черное пятно от пота, чарыками на ковер ступает - отваливаются, остаются на вор-се комья грязи. Хасай побледнел. "Сбегай на кладбище!" - успевает шепнуть Are. "Зря посылаешь,- отец ему,- нет там моей могилы, вот же я, пришел". Все видят деда, но не узнают. Только Хасай отца узнал, помнил ведь, а братья его, те ма-ленькие были... А вот как Мамиш узнал, это загадка! "Ну, что вы тут без меня?! - спрашивает грозно.- За-врались, расхвастались? Покажи-ка мне лживую свою морду, посмотрю, как ты лихо на коне скачешь, кости мои топчешь, имя мое на выгоду себе склоняешь!.."
- не встанет и не войдет, валяй бахвалься!
- уфф, отлегло!..
- Если бы хоть одним глазом увидел, как высоко воз-несся его сын Хасай, решил бы наверняка, что это все-го лишь сон! Спасибо нашему веку! Да и как поверить? Когда мой покойный отец в свои неполные сорок лет ушел из жизни, кем я был? Подростком лет трина-дцати! И все заботы о семье пали на мои плечи. Are было десять, Тукезбан восемь, Гейбату и того меньше, а у Теймура только-только зубки прорезались. Стал я кон-дуктором-билетером, вы знаете. На нашей улице про-ложили трамвайную линию, и новенький красный трамвай проходил мимо наших окон. Изменили и облик улицы, и ее название, и всех нас вывели в светлую жизнь в этом новом мире! Да, обыкновенный кондук-тор! Знали бы вы, как сегодня я горжусь этим! Нет, вам этого не понять! И не спорьте! А когда приходит-ся писать автобиографию, а я это делаю нередко - поездки, то да се, всякие передвижки, представления,- то четко, так, чтобы все, кто читает, обратили внима-ние, вывожу и еле удерживаюсь, чтоб не подчеркнуть: в таком-то году я, сын амбала, работал кондуктором в трамвае, а в таком-то - водителем!.. Если бы можно бы-ло красным карандашом, под линейку, подчеркнул бы, да неловко!.. Часто говорил, скажу и теперь: именно трамвай стремительно вытолкнул вперед вашего Хасая, уютный, быстрый, полный света и тепла, звон-кий трамвай! Сначала кондуктор, потом водитель, курсы, общественная работа, снова курсы, профсою-зы, то да се, война и так далее! И, как говорят братья, за которых умру и не пикну, острый нож в дурной глаз, и да не сглазить аксакала нашего рода Хасая! ...Год, месяц и даже день рождения каждого из Бахтияровых знает лишь Тукезбан; у нее специально заведе-на была простая ученическая тетрадь, которую, уез-жая из Ашхабада, взял с собой Мамиш, вернее, она каким-то образом оказалась у него в чемодане и выплы-ла наружу в Баку. И Мамиш рад ей, хранит на па-мять.
В голодную зиму шестнадцатого года амбал Гюльбала-киши спас от гибели бекскую дочь Мелек. У нее нико-го не оставалось, весь род вымер, только угловой дом, да и тот почти развалился. Родичи Гюльбалы всей апшеронской деревней служили беку, и Гюльбала, пере-ехав в город и став амбалом, продолжал, по обычаю, гнуть шею перед бекским родом. Но деревня еще раньше, чем бек, обнищала, и Гюльбала в последние годы, пытаясь отдалить от бека голодную смерть, по просьбе старика сбывал одну за другой фамильные ценности, перламутровый поднос или герб с изумру-дом на полумесяце и бриллиантом на звездочке, до-машнюю утварь. Носил больного, худого, как щепочка, на руках к доктору, отправлял в Петербург царю пись-ма с напоминанием о былых заслугах родичей бека "перед царем и отечеством". И отец и дед Агабека бы-ли офицерами царской армии, отец участвовал в рус-ско-турецкой войне, а дед в "победоносной", как писал Агабек в своем прошении, войне с "персидским ша-хом", которая завершилась "избавлением Азербайджа-на от азиатчины и дикости". Но надеждам Агабека не суждено было сбыться: началась мировая война, бека разбил паралич, затем пришла смерть. Мелек и не по-мнит, как стала женой Гюльбалы. Первенца он назвал именем своего отца, Хасаем, потом родился Ага, по паспорту Агабек, унаследовавший имя покойного отца Мелек. А дальше пошли Тукезбан (это имя матери Гюльбалы, таков обычай), Гейбат (в честь близкого друга Гюльбалы, погибшего при разгрузке английского судна) и последний Теймур.
- Фатальный Фатали - Чингиз Гусейнов - Русская классическая проза
- Директория IGRA - Чингиз Гусейнов - Русская классическая проза
- Изверг - Olesse Reznikova - Драматургия / Русская классическая проза