Читать интересную книгу Магомед, Мамед, Мамиш - Чингиз Гусейнов

"Что ж! - говорит Али.- Со временем можно и над-строить, только..." - и умолкает, не хочет огорчать Хуснийэ-ханум, потому что слышал о будущем этой улицы, о том, что угловой дом подлежит сносу. Он и проектирует надстройку через три квартала отсюда двух прекрасных особняков-дворцов, подлинных произ-ведений азербайджанского зодчества; угловой дом усту-пает им по габаритам и по архитектуре. Именно они по реконструкции должны украшать будущую улицу; а Хуснийэ-ханум не огорчишь; слыхала она об этих про-ектах, но чутье подсказывает, а пока оно не обманыва-ло, что еще неизвестно, кто кого переживет: план или дом; население растет с быстротой, какая не снится дру-гим городам, по темпам чуть ли не на первом месте в стране; вряд ли расщедрятся настолько, что станут ло-мать их дом. "Непременно спроектируй! - говорит она.Он и нас с тобой переживет, и правнуки наши увидят его".

Мамиш закрыл глаза, но веки подрагивают. В мировом океане - Каспий, на Каспии остров, на ост-рове буровая, на буровой - Мамиш. Хорошо, что рабо-тать в ночной смене.

Плывет и плывет теплоход. Утренняя теплынь сменяет-ся зноем, жара разлита повсюду, негде спрятаться. В воздухе ни дуновения, ни подобия ветерка, слой за слоем застывший зной. Поверхность моря, как зеркало, слепит глаза, когда смотришь, собирает палящие лучи и, отражая их, нещадно опаляет лицо. В такую погоду спать в густой тени на ветерке под стрекот кузнечиков... Вздремнул Мамиш чуточку, а этого порой хватает, что-бы взбодриться. Повезло, что работать в ночной, с вось-ми вечера до семи утра. Сравнительно прохладно все же. Тем, кто днем, труднее: море - зеркальная гладь, отбрасывающая солнце все целиком, будто приоткрыли крышку кипящего казана и горячий пар бьет в лицо. Мамиш однажды крикнул: "Не могу больше.." И побе-жал. Бежал, бежал - ив воду с эстакады. И долго по-том головы ломали: что с ним теперь делать? Наказать? Уволить? Премии лишить? А Мамиш искупался и не остыл; остыл, когда премии лишили и выговор зака-тили.

Ревет мотор, лязгают тяжелые цепи крана, скрежещут трубы, уши от гула закладывает. И когда спишь, дол-гий гул в ушах и крики мастера и верхового. И большие удивленные глаза Расима глядят на тебя то ли на дю-нах, то ли здесь, на море.

Спать, только спать... Сдал работу своему тезке Мамеду, а тот сдал Мамишу свою постель-кровать. И Ма-миш видит сны своего тезки, как тот - сны Мамиша. Это придумал Мамиш, хотя никаких снов, когда спишь. Прозвали того Мамед Второй, потому что Ма-миш - Мамед Первый, хотя и пораньше Мухаммеды-Магомеды были, много-много Мамишей. Спать, спать...

Добираешься до кровати, камнем падаешь и спишь бес-пробудно, и не замечаешь, что душно. Что простыня горячая, липнет к телу. А потом морской душ.

И считай, что мать родила тебя только что - свеж, как колодец. Все глубже и глубже. С наклоном, отклонени-ем, это Гая придумал, чтоб добраться до слоя. Прямо не доберешься, там глубоко, и буровых оснований таких еще не придумали. Мало осталось.

Еще несколько дней, и вырвется, а ты держи пока, вка-чивай раствор, чтоб раньше времени не вырвался из глубин густой поток. И по трубам потечет в гигантские серебристые резервуары в открытом море, оттуда - в чрева танкеров и снова - по трубам на заводы... Черным-черно лицо моря, будто не вода кругом, а пропасть. От гула эстакада дрожит под ногами. Трубы удлиняют-ся, ввинчиваются с отклонением, и Мамиш ротором буд-то крутит и крутит землю. Уснул Мамиш.

Даже Хасай Гюльбалаевич спит. Вспоминать не хочет, а может, забыл и оттого спит спокойно, почему Теймур раньше положенного добровольцем ушел на войну. И настоял, чтоб ни на какие курсы, а прямо на фронт.

Уж так случилось, что Теймур знал двух близнецов. Старший на час Ильдрым, а второй - Идрис. Идрис проучился четыре года, а потом как умственно отста-лый, с "прогрессирующим тугоумием", был отчислен из школы и вскоре, будучи физически здоровым, устроился в подручные к старому частнику сапожнику, что сидел в своем закутке напротив углового дома.

- Прокати меня, дядя! - попросил однажды долговя-зый Идрис шофера крытого грузовика, привозившего из пекарни хлеб в лавку на бывшей Базарной - угол бывшей Физули, рядом с бывшей трамвайной останов-кой, где теперь широкий проспект. А почему бы не прокатить? Садись! Идрис стал помогать шоферу за-гружать машину в пекарне и разгружать в окрестных лавках. Только ради того, чтобы прокатиться, Идрис, за которым утвердилась кличка Дэли, Дурачок, стал рабочим, хоть и не получал за это никакого вознаграж-дения - лишь через год, когда ему вручили паспорт, его оформили подсобным рабочим.

- Дэли, что ты делал? - спрашивали его дети на ули-це. И Идрис, с виду такой рослый, с наивностью ре-бенка шумно изливал свой восторг, громко гудел на потеху малышам:

- Завтра опять кататься буду!

В тот год, когда сабля из нержавеющей стали одного нашего знакомого, по его же свидетельству, творила чудеса, братья получили повестки из военкомата. Иль-дрым, безусловно, был годен защищать отечество, а Идрис... Но дело в том, что к тому времени в угловой дом уже дважды приходила с соседней улицы женщи-на, умоляла спасти племянника и, еще не получив согласия Хуснийэ поговорить с Хасаем, надела ей на палец кольцо с крупным бриллиантом, и рука Хуснийэ-ханум точно заиграла. Оно было чуть маловато, и пух-лый палец тотчас захватил кольцо. "Если это зада-ток..." - подумала Хуснийэ. Верни она кольцо у нее самой тоже были кольца (это чувство вспыхнуло и, увы, погасло тотчас...),- выстави она знакомую (это же-лание тоже возникло, но вмиг испарилось...), кто знает, как бы обернулось ее будущее? Но снять кольцо - что оторвать палец!

Шутка сказать - помочь! Спасти!.. Есть разнарядка!.. И в пору раздумий Хасая перед ним возникла фигура Идриса. И Хасая осенило.

- Нет, брата посылать нельзя, он же болен,- изумил-ся Ильдрым.

- Не учи нас, мы знаем, что делаем! - ответил Ха-сай.- Без тебя разберутся.

- Я тоже иду на войну! - ликовал Идрис.

- Ты же видишь,- сказал Хасай Ильдрыму,- без тебя он не может, куда ты, туда и он. Ильдрым решил, что Хасай или шутит, или Идриса жалеет, с братом разлучать не хочет.

- Меня на фронт берут! - говорил Идрис соседям по улице, а те недоуменно пожимали плечами, мол, кто-то кого-то дурачит. Хасай понимал, что на первом же городском призывном пункте Идриса отпустят, но важ-но, что к этому времени уйдет и рапорт о плане по рай-ону; а пока можно оттянуть срок призыва того, у кого мешок с тридцатками.

Идрис не успел пройти и двух верст от районного пунк-та до городского, как его демобилизовали; он вцепился в Ильдрыма, лил слезы, и его с трудом оттянули; конеч-но же, решили вслед за Ильдрымом, "пожалели Идриса в районе".

- Ну как, отвоевался? - спросил его старик сапож-ник, качая головой.- Ну и дела!..- Спросил при Теймуре, стрельнув в него презрительным взглядом. А потом Теймур слышал, как сапожник рассказывает кому-то:

- Видал, какой умник этот Хасай? Дурака забирает, а своего всеми правдами и неправдами оберегает! (Хотя Теймуру еще не пришел срок идти.)

- Слушай,- позвонили Хасаю,- кого ты нам посы-лаешь?

- Но он рвется!..- Хасай увильнул от разговора и ре-шил рискнуть еще: мол, недоглядел. На сей раз Идриса отпустили через неделю, аж до станции Баладжары, где был призывной пункт, протопал; Хасай получил гроз-ное предупреждение, и "фронтовая карьера" Идриса оборвалась. Но дважды высыпались на двуспальную кровать красные тридцатки, и Хуснийэ-ханум особенно понравились старинные серьги с полумесяцем и звез-дочкой-бриллиантом.

"Вот как призовут меня!.." - хвастался Идрис. Дети хохотали, а старик сапожник прикрикивал на них: "Не сметь!" По привычке Идрис еще несколько раз прошелся по улице, выкрикивая: "Я иду на войну!" - а потом забыл и, подолгу о чем-то напряженно думая, молча сидел на низком стуле сапожника и смотрел, как тот стучит молотком.

Кстати, Дэли Идрис и сейчас жив, переехал отсюда и живет у брата, который получил новую квартиру на всю семью за оперой. Идрис - грузчик в центральной пекарне, и не поверишь, что с Ильдрымом, который, бы-вает же такое, без царапинки вернулся с двух войн - немецкой и японской,- они близнецы; Ильдрым до во-лоска седой, а у Идриса черные-черные волосы и глаза молодым огнем горят. И он не помнит ни старика са-пожника, который умер, а закуток его снесли, ни тем более Теймура.

Хуснийэ-ханум поджидала Мамиша, подперев бока ку-лаками, как это она обычно делала: "А Гюльбала тебя ждал, ждал. Очень просил, как только появишься, что-бы шел к нему". Мамиш не успел еще переступить по-рог дома. Он чертовски устал. Мечтал еще на теплохо-де, придя домой, завалиться спать и спать. Пришлось лишний день задержаться на Морском. Даже чая попить не успел. И Мамиш пошел. Вверх по улице. К Гюльбале.

Устал, не хочется идти, ноги еле двигаются, но попро-сил Гюльбала, они не успели тогда поговорить, и Хуснийэ помирилась с сыном и не сердится на Мамиша, как же не пойти?

Какая нелепо крутая улица, но вот и дом Гюльбалы, вот его квартира, дверь отворил сам Гюльбала, и для Мами-ша открылась