по-татарски поджав под себя ноги, сидел дядя. В руках он держал тюбик с тушёнкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого дядиного «слона» — в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинивало, и дядя откусывал колпачок. У его ног в ожидании угощения крутились вьюнами коты и кошки.
Ведь все они в могилах!
Кого же я похоронил?!
Звучали бубны и флейта, все смеялись, опускался занавес…
Просыпался я в поту на полу, с болью в бюгеле. Поднимался и снова валился в гамак. Сон снился заново…
Той ночью, когда сон приснился в первый раз, я понял, что если оставшиеся в живых дядины подчинённые и не намерены мне мстить жестоко, то козни всякие строить будут. Вот, похоже, взялись. На поминках денщик Чон Ли подсел ко мне и посоветовал отменить уставные отношения, рассказав, как всё было у полковника Курта в бытность его председателем колхоза «Отрадный». Лебедько Крашевского к пьянству совратил, а медик ведь спиртного в рот не брал. Не втянул бы и небёнов-мальчишек. Хлебонасущенский кормит — лучше голодным ходить. Теперь вот Комиссаров с Селезнем присоединились. Первый, хоть и слаб с виду, но зуб одними пальцами выдрал, второй — та ещё, видно, птичка. На очереди Мелех, Крынка, Пузо Красное — и эти что-нибудь отчебучат.
* * *
Утром я вызвал Крашевского, Лебедько и Хлебонасущенского.
Вошли в отгородку и построились по ранжиру: лейтенант во главе шеренги, прапорщик в центре, ефрейтор крайним; первый стоял, прикрывая на бедре ладонью оттопыренный карман, от второго разило перегаром, третий не почёсывался тишком, что меня удивило.
— Что в кармане, лейтенант?
— Клизма.
— Какая ещё клизма?
— Обыкновенная. С поста по охране ротного скарба я.
— Материальной части, лейтенант.
— Виноват! Материальной части.
— Медконтейнера на месте?
— Так точно. В процедурной заперты.
— Код замка?
— На ушко могу сказать.
— В рапорте по должной форме доведёте. Что в клизме?
— Усыпляющее.
— Для чего?
— Мирный близко, да и Быково недалеко… ночами мужики заявляются. Старшина пока спроваживал без эксцессов. Пацаны шастают по сопкам, часовой на вышке не раз от «миски» отгонял. Вам не докладывали, будить не хотели.
— Я на охрану имущества нож выдал.
— Нож у прапорщика Лебедько.
— Нет, я как распорядился? По смене передавать. Прапорщик, приказать надо?
— Сегодня матчасть в амбаре последний день, — вместо прямого ответа докладывал Лебедько, — к вечеру в каптёрку перенесём. Ножом я стеллажи украшаю: узор режу. Из эстетических и практических соображений: узор клинковый — магический.
— Какой-какой?
— От затопления, пожара, обвала оберегает, воров отваживает, пиратов с цели сбивает.
— Бросьте, прапорщик. Назначаетесь вы не только каптенармусом но и бессменным часовым по охране каптёрки… А по чему режете? Откуда дерево? В посёлке все сгорело. Да и было ли что здесь деревянное? Юрты и чумы пластиковые. Леса на острове нет — ни кустика.
— Стеллажи из глины, газовой горелкой обжёг. Сварочный аппарат и ранцы я принёс, Ефрейтор Селезень с командой трубы приволок. Остались на базе ещё обрезки — надо бы и за ними послать. А то пацаны уволокут. Со временем гамаки на нары заменим, из труб сварю.
— Матрасы Президент Пруссии оставил?
— Вместо матрасов гамаки нацепим, настилы из гофры соорудим, чтоб не поддувало, да и задницу над собой не видеть — нары двухъярусные.
— Ладно, прапорщик, режь свой магический узор от воровства. Нары нам не понадобятся, в гамаках год перекантуемся. Да и ранцы школьные ни к чему, храни в каптёрке. Ефрейтор Хлебонасущенский, вспомни какою-нибудь фразу, услышанную тобой из-под надгробья.
Повар вздрогнул и замер, уши его (в полблина размером), дёрнувшись, затряслись как пружинные. Как будто не поняв вопроса, невинно улыбнулся, полностью показав свои передние зубы. «Прекрасней» улыбки я ещё не видел. У него зубы скрутило, нижние наружу, верхние под зоб. Хорошо, не сильно, внятно говорил и пел.
— Когда на крестьянском кладбище пели, — помог я ему вспомнить, и уточнил: — Пили.
Повар воровато закосил на меня, сидевшего на ящике низко. Прежде чем ответить, затравленно покосился в сторону — видно, хотел встретиться взглядом с Крашевским, но выпуклая грудь и необъятный живот каптенармуса скрывали лейтенанта.
— Это приказ! — поторопил я.
— Из-под чьего надгробья, там их много?
— Понимаю, пели-пили в каждый очередной раз у другой могилки, в надежде, что в этом месте покойник голоса не подаст. Докладывай!
— «Придёт час, и мы в-восстанем, братья! И первым, кому не поздоровится, будет м-майор!» — выдавил из себя.
— Ну, поверить можно, покойники не знают, что меня разжаловали до капитана. Лейтенант Крашевский!
— Эта фраза звучала чаще всего, и всякий раз как пили на посошок.
— Иронизировать изволите, лейтенант?
— Никак нет, товарищ майор!.. Виноват, — капитан… Доложил, как есть.
— Прапорщик Лебедько, — обратился я к каптенармусу, — погоны майорские вы забрали, где капитанские? Вы слышали эту фразу? — Рывком поднялся я и стал близко, грудь в грудь.
— Разумеется. Все слышали и я не глухой, — невозмутимо ответил Лебедько. — Насчёт вашего разжалования — загвоздочка вышла: звёзды малые в наличии есть, но погон младшего офицерского состава нет… Есть петлицы с капитанскими ромбами, Селезень доставил с базы. Выдать?
— И что же, никто эту замогильную угрозу не догадался записать на комлог?
В офицерском притворе повисла тишина. Я вытягивался, стараясь заглянуть Лебедько в глаза, но тот запрокидывался всё дальше назад.
Лейтенант и ефрейтор молчали.
— Я записал, — сдавленным фальцетом, оттого что глубоко назад откинул голову, ответил прапорщик.
— Прокрути! — отступил я назад и сел на ящик.
Прапорщик нехотя достал комлог и, поколдовав кнопками, вытащил фразу: «Слышите, братья, кто-то чокается там наверху? Но не за наш упокой пьют».
— Комлог сюда!
— Пошутить хотел маненько. Скукота же.
— Прапорщик Лебедько!! — привстал я с ящика. — Какой пароль? — сел я с отданным мне аппаратом.
— Резьба клинковая.