ведь лишь впуская в комнату свет, можно увидеть то, что пряталось в темноте, что даже пустыня оживает, нужно лишь оросить её, дав солнцу делать свою работу;
Голос лился без перерыва, слегка растягивая слова, отчего они звучали странно певуче.
Заглянув, казалось в самое естество, подготовив каждого, как хороший виночерпий омывает и готовит кувшин перед тем, как налить в него дорогое вино, — Вождь начал Ритуал.
Люди застывали, послушные Голосу, поднимали руки, каменея; застывало само время.
Стих ветер, шепчущий свою первую рассветную песню, зависла в небе маленькая пестрая птичка, неожиданно прервав утреннюю трель. В воздухе повисло марево. Краски выцвели. Мир стал серым.
Хаварт воздел одну руку к небу, держа в ней небольшую табличку, вторую, с посохом, направляя на стоящих перед ним людей, — и разомкнул губы.
Голос его теперь не плыл над пустыней, он грохотал набатом заполняя всех и каждого, останавливая время. Обрываясь на уровне, уже недоступном человеческому слуху, а может и не обрываясь вовсе.
Казалось, весь мир подчинился этому Голосу, покоряясь. И когда казалось, что грохот, пульсацией своей разрывающей барабанные перепонки, убьет все живое, Вождь произнёс Имя.
Имя, которое нельзя было ни запомнить, ни повторить. Оно звучало, рождаясь на границе восприятия, самым тихим шелестом, поднимаясь и увеличиваясь, в росте своем, взметнувшись вверх, грохоча обвалами в далеких горах, и раскалывая небо.
Через раскол этот упал луч Света. Поначалу тонкий, как линия, он, постепенно расширяя разлом, усиливался, становясь все ярче, горячее, набирая плотность и объем, заполняя собой пустоту, созданную Вождем.
Спросив согласие на прохождение ритуала, Вождь не сказал, что чем позже человек пройдет ритуал, тем жестче свет, принимаемый им.
Ведь если можно выдержать час, спрессованный в минуту, то невозможно выдержать силу полного раскрытия, спрессованного в миг. Сосуд, даже наполненный Тьмой, все равно сосуд. Чем он больше, тем больше Света способен принять, Света, выжигающего Тьму.
Полное раскрытие сжигало душу также, как Полуденное Солнце сжигает любую жизнь.
Время нельзя перескочить. Его нужно прожить. Так и раскрытия происходят не автоматически. Постижение каждый совершает сам, и только когда он к нему готов.
Ритуал этот существовал с незапамятных времён, данный еще первому Хаварту.
Дети пустыни проходили его во младенчестве, принимая первый и единственный луч Света, учась с ним жить, постепенно раскрывая законы мироздания.
Пришлые также проходили Ритуал на рассвете, всегда с добровольного согласия, как обряд вступления в племя. И чем чище была душа, тем легче человек проходил Ритуал.
У каждого из Хавартов были собственные раскрытия. Кто сколько мог, тот столько и вмещал.
У каждого в племени было своё место, своё имя, свой путь.
Лишь Вождь, принимая Посох и имя Неназываемого, впрессованное когда-то, в расплавленный Ритуалом песок, терял своё имя, присоединяя к себе суть каждого, объединяя собой всех и становясь просто Хавартом.
К Милосердному нет длинных дорог и неправильных путей.
Можно было учиться всю жизнь, можно было спать на уроках.
Закон гласил: ты часть Мироздания, его неделимая крупица.
Ни Жизнь, не принадлежит тебе, ни Смерть. Лишь Выбор. Сиюминутный, каждомгновенный выбор между Светом и Тьмой, принятие своей темной стороны, умение запеленать черноту души в сияние Извечного.
Когда у Вождя родился четвертый сын, ему дали имя Рам. Охотник.
Его слух с детства был так тонок, что различал шорох змеи, ползущей за границей стана. Вот за разделыванием этой змеи и застал его отец, когда мальчику едва исполнилось три года.
Рам резал змею на куски. Начиная с хвоста. Живую.
Убить ее сил у него не хватило, но, как он потом объяснял, — хватило сил попросить не шевелиться.
— На каком языке ты просил змею? — спросил тогда отец,
— Ну конечно на змеином, — ответил Рам, — Она же не понимает язык Хавартов.
Праздник трехлетия должен был состояться вечером. И Суть ребенка, еще до недавнего времени скрытая за пологом младенчества, так ярко проявилась впервые.
А сам он, лишь недавно отнятый от материнской груди и переведенный утром на мужскую половину шатра, грустя и скучая по шумной, веселой матери, сумел незаметно и тихо исчезнуть из-под надзора старших братьев и найти себе развлечение.
— Ты будешь Охотником, — сказал тогда отец, возлагая руку на голову мальчика, и отвел его к охотникам на учебу, предварительно заставив сына убить змею, выпущенную из плена гипноза.
Вот тогда Раму было по-настоящему страшно. Наверное, в первый и последний раз в жизни.
— Охотник всегда принимает бой, — сказал ему отец,
— И бой этот, единственное, что судится по Справедливости. Жизнь против Жизни.
Рам до сих пор задавался вопросом, что бы сделал отец, если бы змея победила? Ведь у мальчика в руках был лишь детский кинжал, который вручают трехлеткам при отлучении от матери, а змея была с него размером.
— Наверное змея была ослаблена от ран, — подумал тогда Рам, и отец был уверен, что у мальчика есть все шансы на победу.
Но точный ответ он не знал и знать не хотел, поэтому вопрос так никогда и не задал.
А потом годами учился жить с этим страхом смерти, загнанным в глубину, ощущением, что каждый твой миг может быть последним.
Никто в племени не умел лучше него выследить зверя, никто не знал, как отвести взгляд дикому буйволу во время гона.
Рам с одинаковой легкостью понимал и язык птиц, и язык зверей.
Но никогда больше не останавливал он их гипнозом во время охоты.
Забрать чужую жизнь, можно лишь положив свою на вторую чашу весов.
Если, конечно, не брать в расчет жетон на убийство, который выдавал совет Старейшин для приведения приговора в исполнение.
Убийцу перед закатом выпускали за Стан. Палачей в племени не было. Жетон на рассвете получал кто-то из кровников.
Впрочем, и здесь Жизнь была против Жизни. Из пустыни возвращался лишь кровник. Если не погибал, конечно. Ну, или, если, убийца не принимал Нить Милосердного, скрываясь в Убежище. Не всякий решался, потому что это такое спасение, что хуже смерти.
Кто-то, в племени, идя по пути раскрытий, достигал высот мудрости, пророчеств, умел чувствовать силы природы; кто-то видел болезни и умел их лечить; кто-то понимал силы земли; а кто-то просто жил. Каждый шел по своему пути.
Главным было не нарушать закон. Да и дураков не находилось. Порча выходила сразу, проявляясь гниющими зловонными пятнами на теле, руках, иногда обезображивая лицо, становясь видимой всем. Таких людей отделяли за стан. Для очищения. Иначе болезнь расползалась по одежде, предметам, жилищу.
Если человек не проходил собственный суд, не менялся, то в стан он уже