— Что же ты, Иван Осипов, добрейшего хозяина обокрал? Нехорошо-с.
— Ищи доброго за лесами дремучими, да за горами высокими, там, где и черный ворон не летает.
— Ты мне эти прибауточки брось.
Желтые глаза Серапиона посуровели.
— Давай ближе к делу. По какому пункту ты, Иван Осипов, можешь доказать «слово и дело государево?»
— Я ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю, а о деле моем объявлю главному сего места члену, а не вам.
Грубый ответ никчемного дворового человека привел секретаря, перед которым трепетали самые знатные люди, в ярость.
— Отвечай, свиное рыло! Отвечай!
Довольно увесистая деревянная линейка заходила по голове и щекам Ваньки, но тот, словно воды в рот набрал. Убедившись, что дворовый не заговорит, секретарь приказал караулу отвести его в тюрьму и содержать «в превеликих железных оковах».
Быковскому ничего не оставалось, как рапортовать о Ваньке Осипове самому градоначальнику, графу, генерал-аншефу Семену Андреевичу Салтыкову[40].
Его сиятельство прибыл в Тайную канцелярию на следующий день, переговорил с Быковским, а затем, удивившись упорству «подлого человека»[41] приказал перевести его из тюрьмы в застенок, кой находился в Константино-Еленинской башни московского Кремля.
Это было жуткое место, которое при одном взгляде на внутреннее убранство его, приводило любого человека в неописуемый ужас. Здесь жестоко пытали. Подвесив на дыбу[42], палили огнем, ломали ребра, увечили — под стоны, хрипы и душераздирающие вопли.
Дыба — посреди Пыточной — на двух дубовых столбах. Подле нее страшные орудия пытки — длинные железные клещи, крючья, батоги, гвозди, кои забивали под ногти истязуемого, деревянные клинья, пластины железа, нагайка…
В Пыточной полумрак. На длинном столе горят три восковых свечи в железных шандалах. За столом двое подьячих в долгополых сукманах с гусиными перьями за ушами. Здесь же стопки бумаг и оловянные чернильницы.
В углу, возле жаратки, привалился к кадке с водой дюжий палач в кумачовой рубахе. Рукава закатаны выше локтей, обнажая крепкие волосатые руки.
На узнике тяжелые железные цепи, ноги стянуты деревянным колодками. Вскоре по каменным ступеням послышались гулкие шаги. Это спускались в застенок секретари Тайного приказа. Они деловито заняли кресла за столом.
Последним, в сопровождении адъютанта, в Пыточной появился генерал-аншеф Салтыков. Все, кроме узника, поднялись. Для градоначальника выдвинули особое кресло с высокой резной спинкой, увенчанной московским гербом.
— Расковать, — приказал Салтыков. — А теперь сказывай свое «слово».
Освободившись от цепей и колодок, Ванька встал перед генерал-губернатором на колени.
— Милостивый государь, я ничего больше вашему сиятельству донести не имею, как только то, что господин мой смертоубивец, он на сих днях убил в своем доме ландмилицкого солдата и, завернувши в рогожный куль, приказал холопам бросить в колодезь, в который бросают всякий сор, где он и теперь имеется. А секретарю для того об оном не объявил, что он моему господину приятель, я часто видел его у него в гостях, чего ради боялся, чтоб он сего моего объявления по дружбе к моему господину не уничтожил.
Его сиятельство не стал больше ничего расспрашивать и велел подняться Каину с колен.
— Самым надлежащим образом проверим твое обвинение, Иван Осипов. Вечером с караулом пойдешь к дому господина Филатьева и укажешь колодец. Если слова твои лживы, то окажешься на дыбе.
— Ни в коей мере, ваше сиятельство. Рано у пташки язык вырывать.
Вечером двор купца был окружен со всех сторон. Привратник, увидев солдат с ружьями и шпагами, торопко побежал к хозяину. Встречу ему попался Митька Косой.
— В ворота Ванька Каин ломится. Ты бы спросил его, Митька, а я — хозяина упредить.
— Чего ему понадобилось? — заворчал холоп, кой еще ничего не ведал о прибывших солдатах.
Открыл оконце калитки и обомлел, увидев служилых людей во главе с поручиком.
— Открывай, вражина! Пришли в дом Филатьева из Тайной канцелярии.
Митька с побледневшим лицом незамедлительно открыл ворота. Каин, указав на него пальцем солдатам, сказал:
— Холоп купца Митька Косой. Это он со своими дружками солдата в колодезь кидал.
Митьку немедля взяли под караул, а Каин кивнул на дом купца.
— Снимите пожарные багры, служивые — и к колодезю.
Мертвое тело, самого хозяина, Митьку Косого и Ваньку Каина доставили в Тайную канцелярию. На другое утро губернатор Москвы Салтыков поблагодарил Каина, выдал ему десять золотых рублевиков и преподнес от Тайной канцелярии абшит[43] для свободного житья.
Радости Каина не было предела. Он получил долгожданную волю, о которой мечтает всю жизнь любой крепостной человек. Теперь он полностью независим. Иди, куда хочешь, куда сердце подскажет, живи, где душа пожелает. Русь велика, просторы ее безбрежны. Был бы птицей, облетел бы все царство-государство, как гордый, вольный сокол.
Ванька шел к Москве от села Преображенского, шел в солнечный день яровым полем, и вдруг из души его выплеснулась задушевная, сладкозвучная песня:
Ах ты, поле мое, поле чистое,Ты раздольное мое широкое,Ах, ты всем, поле, изукрашено,И травушкой и муравушкой,И цветочками василечками…
Встречу бежал босиком худенький вихрастый, русоголовый мальчонка в длинной бедняцкой рубашонке. Остановился, уставился большими синими глазами на певца в домотканом кафтане.
Ванька подхватил его на руки, подкинул вверх.
— Экой ты пригожий, да только худ. Куда бежишь, постреленок?
— В село к тятьке с мамкой, дяденька.
— Да я еще не дяденька.
— А как же, — шмыгнул носом мальчонка. — Вон и борода пробивается.
— И впрямь, — продолжая держать мальца на руках, рассмеялся Ванька. — Отец с матерью никак крестьянствуют?
— Крестьянствуют, — блеклым голосом отозвался мальчонка.
— Чую, худо живется.
— Худо, дяденька, голодуем. Барин наш, Татищев, спуску не дает. Намедни братика на погост унесли.
— Ясно, — помрачнел Каин, опустив мальчонку на дорогу.
— Тебя как звать?
— Ваняткой.
— Ишь ты, — улыбнулся Каин. — Сподобил же Господь с тезкой встретиться.
— То промысел Божий, — совсем по серьезному сказал Ванятка.
— Может, и промысел.
Ванька вытянул кармана кошелек и протянул мальцу золотой рублевик.
— Передай отцу.
Ванятка, держа на ладошке неслыханное богатство, вдруг заплакал.
— Тятенька не поверит, украл-де.
— Поверит. Скажи, Ванька Каин подарил. Скоро обо мне вся Москва будет знать. Подрастешь, приходи в город. Спросишь меня в Зарядье или в Марьиной роще. А теперь беги к своему тятьке.
Никогда б не подумал Каин, чтобы так вдруг запросто с золотым рублевиком расстанется, а тут на ретивое накатило.
Дальше шел со снулым лицом. Все эти Татищевы и Филатьевы в три погибели бедь лапотную гнут. Добро-то их неправедное, ибо от трудов праведных не наживешь палат каменных. Вот и шикуют, в парче и бархате ходят, с золотого подноса в три горла жрут. Вот кого надо добра лишать. Ни одного толстосума не пропускать. И он, Ванька Каин, непременно этим займется, дабы знали богачи, как на простом народе наживаться. Воровать и грабить! И то будет всем смыслом его, Ваньки Каина, жизни.
Глава 12
В Немецкой Слободе
В кабаке на Зарядье целовальник шепнул:
— Ищи Камчатку в Немецкой слободе. Дом под красной черепицей, на берегу реки Кокуя, что в Яузу вбегает.
Вожак воровской шайки часто менял свое временное убежище. Полиция и подумать не могла, что главный вор Москвы затеряется в роскошной Немецкой слободе.
Слобода древняя, существует со времен Ивана Грозного. И кто только ныне в ней не живет: англичане шведы, немцы, французы, датчане, голландцы, испанцы, прусаки и прочие народы, коих русские люди называли «немцами», не понимавших русского языка; отсюда и произошло название слободы.
По настоянию русского духовенства, царь Алексей Михайлович выселил сюда в 1652 году всех «немцев», проживавших в разных местах Москвы.
В отличие от московских улиц дома в иноземной слободе были опрятные, красивые, утопающие в цветниках и садах, «построенные под немецкую стать». Кругом чистота, выложенные плитами тропинки и дорожки, яркие цветочные клумбы в каждом палисаднике.
Иноземцев хоть и называли «немцами», но многие из них, особенно из торговых и промысловых людей, наловчились русскому языку.
Иногда слободу называли и Кокуем.
Петр 1, детство и юность которого протекли на реке Яузе в селе Преображенском (в двух верстах от Немецкой слободы) часто бывал в ней, посещал дома иностранцев, среди которых у него много было друзей. Вскоре он построил на Яузе роскошный дворец своему любимцу Лефорту, швейцарцу из Женевы, коего современники называли «первым галантом» и «французским дебоширом».