Читать интересную книгу Без собаки. Книга прозы - Павел Катаев

Конечно, были в Москве коммуналки и покруче, прямо-таки мрачные ночлежки, не говоря уже о таких жилищах, как бараки, где люди жили не в комнатах, а в настоящих конурах. Двоюродный брат Владимира Семеновича со своей мамой-вдовой ютился в подобном бараке, где-то у черта на рогах, за Выставкой. Владимиру Семеновичу там доводилось побывать, и однажды он даже прожил там несколько дней. Лучше не вспоминать!

Такие бараки на заре советской власти задумывались, как временное пристанище большого количества рабочих, одиноких мужчин и женщин, которым предстояло возвести, или оборудовать, или наладить в кратчайшие сроки какое-то очень важное в государственном смысле сооружение – метрополитен, или комбинат, или секретный специальный объект (скажем, жилой дом для особо важных сотрудников и их семей).

Кратчайшие сроки срывались и превращались сначала из кратчайших просто в короткие, а затем и вообще в сроки из-за своей чрезвычайной секретности, не имеющие конца.

Потом оказывалось, что вредители и враги социализма так хитроумно все запутывали, что и концов не найдешь.

А тем временем одинокие мужчины и женщины сходись, образовывали семейные союзы, обзаводились потомством, и бараки наполнялись ребятишками, и на веревках, протянутых через вытоптанные дворы, сушилась помимо рабочих штанов и халатов родителей детская одежонка…

Да, вот еще что!

В коммунальные превращались огромные барские квартиры, состоящие из пяти, семи, десяти комнат, с прекрасными кухнями, ванными, туалетами, кладовками, с черными лестницами, такими просторными, что некоторым парадным других домов до них не дотянуться.

Разумеется, комнаты перегораживались, кладовки превращались в жилые клетушки, туалеты и ванные приходили в негодность, барские светильники заменялись висящими на электрических шнурах патронами с тусклыми лампочками, почему-то всегда засиженными мухами.

И подобные коммуналки обрастали каждая своей легендой, навсегда вытесняя их истинную историю… И уже даже начинало казаться, что раньше-то здесь ничего не было, и другие люди не жили, и комфорта никакого не было, и не звучала музыка, и не сидели в просторной зале вокруг прекрасно сервированного стола хорошо одетые и ухоженные мужчины и женщины…

Ах, что там говорить!

Что же касается квартиры, где обитали Алик, Вадик и Таня, то она все-таки выглядела совсем не плохо (если, разумеется, в ней не жить, а иногда приходить в гости). Можно было даже подумать, что это вовсе и не коммунальная квартира, а отдельная, и живут в ней не чужие люди, собранные здесь волей судьбы, а члены одной большой и дружной семьи.

Да и сам дом, в общем-то, был вполне нормальным, рассчитанным на проживание в нем вполне благополучных советских семей, занимающих каждая свою квартиру в зависимости от количества детей – чем больше детей, тем больше комнат. Скажем семья, состоящая из мужа, жены и ребенка, могла, безусловно, рассчитывать на однокомнатную квартиру. Если детей было больше, то никто бы не удивился, если бы эта семья имела двухкомнатную квартиру. И так далее.

Но это все конечно одна лишь теория.

При распределении жилья вступали в силу совсем другие законы. Ну, кому бы пришло в голову разбираться с жилплощадью какого-нибудь начальника, занимающего трех или четырех комнатную отдельную квартиру, хотя он может быть вообще без жены, потому что вдовец.

Личная жизнь подобных жильцов окутана непроницаемым туманом тайны, и если вдруг в этом тумане появлялся на какое-то мгновение просвет, то выяснялось, что у него, жильца, многочисленная родня в деревне, а старенький отец в лаптях сидит в уголке на стуле из дорогого гарнитура и тренькает на балалайке.

А главный жилец – начальник – все это благосклонно и даже с благоговением принимает.

Владимир Семенович нередко придавался размышлениям на подобные темы и никак не мог подтвердить или опровергнуть истинность жизненных фактов, лежащих в основе этих размышлений.

Как ученый, то есть человек, мозг которого особым образом устроен, он понимал: картины, что рисовались в его воображении, вполне могут полностью соответствовать действительности. Чем черт ни шутит! Но возможен так же вариант, что все это является лишь невинной игрой ума…

Он не помнил точно, когда впервые принял столь важное для его дальнейшего существования решение (имеется в виду решение написать роман). Знал только, что давным-давно. Иногда ему приходила в голову безумная мысль, что возможно он и на свет Божий появился для исполнения этой задачи. Кто знает?

Впрочем, постойте! Так ли уж эта мысль безумна? Ведь все на этом свете совершается с какой-то высшей целью…

Времени для осуществления грандиозного замысла было отпущено порядочно – с незапамятных времен аж до настоящего момента! Грех жаловаться. И возникает законный вопрос: результат, где же? Вот то-то и оно.

А происходило следующее. Только он примется за дело, как обнаруживает: с сочинением романа ничего не получается. Холод и мрак! И ужас! В панике он решает выбросить из головы эту затею раз и навсегда. «Зачем зря мучиться, верно?»

Однако же через какое-то время горечь от постигшей неудачи рассасывается, и он снова, как говорится, с головой погружается в художественное творчество. И так – постоянно.

Тут снова необходимо сделать небольшое уточнение. Писать-то роман, конечно, придется, от этого не убежать. Причем, не только в голове сочинять, а писать именно в прямом смысле – слова и целые фразы ручкой на бумаге, или складывать слова и фразы, нажимая нужные клавиши на клавиатуре компьютера, а порой просто напросто печатать текст на пишущей машинке. Но во всех случаях суть остается одна: ты не сочиняешь, не придумываешь, а лишь достаешь из глубин собственного сознания уже давно существующие там образы и соображения, которые в совокупности и составят, в конце концов, твое произведение.

Подобно многим авторам он пребывал (и до сих пор прибывает) в полной уверенности, что любой роман, и уж тем более собственный, только лишь задуманный, уже существует где-то там, в неведомом пространстве, и остается лишь вытащить его за ушко да на солнышко, побрызгать волшебной водой, и – дело сделано!

И еще.

Вроде бы – уж куда проще: нырнул в прошлое, схватил там нужную тебе деталь (или даже целый эпизод) и вынырнул. И все дела! Но вот как быть со своей современной душой, наполнившейся вдруг живыми и горячими воспоминаниями из давно прожитой жизни!

Вот возник в воображении очередной замысел, и его не постигла судьба множества предыдущих замыслов. Он оказался жизнестойким, пустил корни в сознании автора и даже отвоевал почетное место в настоящем романе.

Встреча с белым песиком, оставленным своими хозяевами на произвол судьбы, случилась гораздо позже той памятной ночи, когда, вычитав в Ветхом Завете столь поразившие его слова: «…и собака юноши с ними», он вдруг отчетливо понял: уж если и сочинять о чем-то роман, то именно о взаимоотношениях людей и собак. Для такой книги и название прекрасное уже готово – «О людях и собаках».

И вот как-то вечером, в далекие школьные годы, Владимир Семенович сидел в своей комнате и читал «Фауста» Гете по-немецки.

Шрифт старинной книги был готический, и один вид этого шрифта, как всегда, перемещал Владимира Семеновича из привычной обстановки московской квартиры (кушетка, застеленная клетчатым пледом, письменный стол и так далее, и тому подобное), в мрачный средневековый зал, наполовину каменный, наполовину деревянный, с крутыми лестницами, ведущими во тьму. И на массивном столе, среди толстенных фолиантов в кожаных переплетах, сияет, спрятанное в стеклянную колбу, пламя настольной лампы.

Чувства персонажей этого таинственного и странного произведения, само собой разумеется, не могли не тронуть трепетную душу Владимира Семеновича. Однако еще больше, чем сюжет, его занимало описание обстановки средневековой научной лаборатории. Казалось, что именно здесь, в тиши библиотеки, заваленной свитками, рукописями, книгами, заставленной колбами и ретортами, зародилась Наука (с большой буквы), распространившись оттуда по всей Земле.

На первом плане повествования оказывались фонари, зеркала, многоцветные витражи – предметы из толстого стекла, пронизанные – ярко алыми, изумрудными, золотыми лучами…

Возможно, смутная догадка юного читателя о том, что это произведение вызывало такое впечатление помимо воли самого автора, имела под собой основания. Недаром же Поэт и Ученый, каковым, вне всякого сомнения, был великий Гете, с глубоким интересом – как позже узнал Владимир Семенович – изучал физические свойства света!

Часов, наверное, в девять вечера в прихожей раздался звонок. Хотя внимание Владимира Семеновича и было поглощено чтением и одновременно размышлениями о природе готического шрифта, он все-таки расслышал предшествующую звонку в дверь возню королевского пуделя по кличке Марсик в коридоре – как он насторожился на своей подстилке, потом, скребя когтями по полу, поднялся на ноги, подошел к входной двери, и, потоптавшись, зарычал.