Роберт Рэнкин
Чисвикские ведьмы
ГЛАВА 1
Было послепослезавтра, и шел дождь.
В этот день дождь был ядовито-зеленым – то есть средней токсичности. Такой опасен для здоровья, только если под ним долго постоять.
Впрочем, выйти все-таки придется, подумал Уилл Старлинг. В настоящий момент у него есть работа, и будет обидно ее потерять.
– Премудрая Венди Уэйнскот, та милая дама, которая предсказывает погоду на двадцатом канале, – сказала, что к среде разъяснится, – сообщила мама Уилла. Лицо мамы напоминало полную луну, макушку украшал шиньон цвета киновари, а бедра были одой (вернее, эпитафией) гамбургерам. – Я могу сказать, что ты заболел. Останешься, займешься какими-нибудь мелочами по дому…
– Нет, спасибо, – ответил Уилл.
– Но это действительно мелочи! Вот увидишь.
– Спасибо, нет, – повторил Уилл.
Отец Уилла, дородный джентльмен, который никогда не делал двух вещей – не говорил «нет» без особых на то причин и не отказывался от кофе, – лукаво приподнял одну бровь, явно намереваясь поддеть супругу.
– Парню пора на работу, женщина, – промолвил он, поддел вилкой одну из колбасок[1], которые грудой лежали на его тарелке, отправил в рот и старательно прожевал. – Между прочим, он теперь главный кормилец в семье. И возблагодарим за это Господа, Ламинат сотворившего.
Разговор происходил в помещении для завтрака в жилом блоке Старлингов. Жилой блок находилось в жилой секции, а жилсекция – в жилой башне, а башня – в жилом районе Муниципального градообъединения Брентфорда, а Брентфорд находился к западу от Небоскребов Большого Лондона. В жилой башне было триста этажей, не считая трехъярусной надстройки. Жилище Старлингов занимало угол двести двадцать второго этажа. Окна помещения для завтрака, затянутые в три слоя поляризованным полиэтиленом, выходили на восток. По вторникам это было даже хорошо.
Однако сегодня – то есть, конечно, послепослезавтра – был понедельник.
Что можно сказать о территории для завтрака? По крайней мере, ее меблировка не лишена любопытных особенностей. Уилл собственными руками и по своему вкусу сделал стул, на котором сейчас сидит, – узкий стул из дерева, старинного дерева, из знаменитых «два – на – один»[2].
О чуде, именуемом «два – на – один», много написано и сказано. Его воспевали поборники Системы Сделай Сам двадцатого века, называя его «Другом плотника», «Божественным материалом» «Деревом, Которое Покорило Запад». И это были еще не самые пышные эпитеты.
Но в нашем послепослезавтра. «два – на – один» стали большой редкостью, потому что осталось слишком мало деревьев, которые можно было бы срубить и пустить в дело. Найти хотя бы один «два – на – один» стало нелегко; впрочем, никто особенно и не искал.
Отец Уилла, Уильям Старлинг старший, устроился на сиденье, можно сказать, ортодоксальном – в соответствии с духом Ортодоксальной Постхристианской конфессии ИКЕА. Часть своего времени он посвящал тому, что проповедовал в церкви ИКЕА (концерн приобрел франшизу[3] на христианство лет пять-десять назад). Матушка Уилла не разделяла взглядов супруга; она придерживалась веры, в которой ее воспитали, и оставалась Сэйнсберийской Сестрой.[4] Ее сиденье было семейной реликвией: это садовое кресло из белого пластика переходило по наследству из поколения в поколение, а создано было еще в те времена, когда существовали частные дома с садиками. Кресло могло стать гордостью коллекционера, если бы коллекционеры не исчезли с лица земли вслед за частными домами. Правда, подлокотники пришлось срезать, чтобы мать Уилла, женщина весьма основательная во всех отношениях, могла расположиться в нем с комфортом. Но, если не считать этих сидений, помещение для завтрака было таким же, как и все остальные помещения для завтрака в этой жилой башне, – все глянцевое и оранжевое. Именно так, согласно мнению большинства, должен выглядеть интерьер будущего.
– Тебе придется надеть противохимический костюм, Уилл, – сказала мать, дожевав кусок яичницы из супер яиц – разумеется, синтетических, в которых всякие полезные вещества так и кишат. Ответа не последовало, и за первым куском в рот отправился второй. – И шлем, конечно… Еще кофе, муж мой?
Носик пластикового кофейника нацелился на мистера Старлинга, точно дуло какого-то инопланетного орудия.
– Само собой, – отозвался мистер Старлинг, запихивая в рот очередную колбаску. – Как же иначе? – и победно улыбнулся сыну.
– Слушай, что говорит мама, сынок, – произнес он с набитым ртом. – В кои-то веки она не болтает вздор.
– Да, конечно, – пообещал Старлинг-сын. – Я вообще стараюсь не рисковать.
Конечно, это была ложь. Уилл любил рисковать. Будь его воля …[5]. К большому огорчению Уилла, возможность ввязаться во что-нибудь рискованное выпадала на его долю крайне редко. Но если выпадала, он своего не упускал.
Старлинг-отец пересек территорию для завтрака и возложил свою могучую длань на плечо сыну.
– Ты славный парень, Уилл, – сообщил он. – Мы с твоей мамой очень тобой гордимся. Мы заботимся о твоем благе, ты же знаешь.
– Никогда в этом не сомневался, – Уилл осторожно освободился. – Ну, разве что пару раз. Например, когда вы попытались продать меня в «Цирк-Фантастик» графа Отто Блэка, потому что маме понадобились деньги на очередной парик.
– У богоприязненной женщины не может быть слишком много париков, – изрекла мать Уилла, подцепляя вилкой еще один кусок яичницы.
– Богобоязненной, а не богоприязненной! – вилка мистера Старлинга поразила отдельно лежащую колбаску. – Но, по большому счету, мама права, Уилл. Помнишь, что случилось, когда твою тетю Мэй увидели на свадьбе главы клана без парика? Это отразилось на всей семье.
– Да, но вы пытались продать меня в этот дурацкий балаган!..
– На Карнавал Диковин, – возразила мама, расправляясь с новой порцией яичницы. – На Одиссею Причуд, на Феерию Странностей. На…
– Никогда своего не упускай, – заметил папа Уилла. – Мы с твоей матушкой сочли, что дело того стоило, Уилл. В конце концов, ты оказался бы среди себе подобных.
– А разве сейчас я не среди себе подобных? Вы же моя семья.
– Ты знаешь, о чем я говорю, – не уступал отец, целясь вилкой в печеные бобовики. – Мне бы не хотелось произносить подобные слова.
– Субтильный? – спросил Уилл. – Ты об этом?
Мама Уилла начертала священное S (разумеется, это означало «Сэйнсбери», а не «субтильность») на своей необъятной груди. И весьма метко плеснула горячим кофе на жилетку супругу.
– Вот полюбуйся, это из-за тебя! – мистер Старлинг вскочил и прижал пятерню к мокрому пятну на жилетке, от которого шел пар.
– Да, я – субтильный! – выпалил Уилл. – Это не болезнь. И не то, чего надо стыдиться.
Увы, в последнем он слукавил. В нашем послепослезавтра худощавость больше не считалась привлекательной и именовалась не иначе, как субтильностью. Лозунг дня отныне звучал так: «Хорошего человека должно быть много». Сейчас большинство ученых, которые пытаются строить прогнозы развития человечества, почему-то не уделяют этому моменту должного внимания или, во всяком случае, не делятся своими догадками. Впрочем, наука прогнозирования никогда не была по-настоящему точной наукой. Более того, прогнозы оказываются ошибочными даже в тех случаях, когда и предсказывать-то, кажется, нечего.
Так, в 1977 году, когда Элвис Пресли умер, в мире насчитывалось по крайней мере несколько десятков людей, которые выдавали себя за Короля рок-н-ролла. К 2002 году их количество превысило тридцать пять тысяч. Учитывая кривую роста, прогнозисты уверенно заявили, что к году 2012 имитатором Элвиса Пресли станет каждый четвертый человек на планете.
Конечно, ничего подобного не произошло. Таковым стал лишь каждый шестой.
Как бы то ни было, времена Элвиса Пресли миновали. И последовавшее за ними послепослезавтра выглядело отнюдь не так, как мы могли бы ожидать. Похоже, будущее противится любым попыткам его предсказать.
Поэтому примем как данность, что будущее – за полнотой. Что поделать, это упустил из виду даже Нострадамус. К послезавтра средний вес жителя Запада составлял пятнадцать стоунов[6]. А послепослезавтра стрелки весов дрожали на отметке в двадцать стоунов и подумывали, не двинуться ли дальше.
Однако Уилл был субтильным. И хотя родители гордились им, как это свойственно любым родителям, клеймо субтильности определяло его положение в обществе. Мало того: Уилл был очень худощав. В двадцатом веке и ранее черты его лица назвали бы «изящными», а то и «благородными». Крупный нос хорошей формы, ярко-голубые глаза и роскошная белокурая шевелюра… Но шея у него была длинновата, и пальцы тоже, а в движениях проскальзывала некая неловкость. Сразу становилось ясно, что парень слегка не от мира сего, хотя к худобе это не имело отношения. Нет, причина заключалась совершенно в другом.