Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Зимородок, родной, где ж ты был, зараза ты такая?» – Вежина и Киракозов от полноты чувств едва под колеса не падают. «Где был? – Зимородок оторопел. – Кто был?! – не понял Зимородок. – Я был?!!» «А то кто же! Мы-то на вызове б-б-б-были, – оба-два лекаря вместе зубами выстукивают, – в-в-в-выходим, мать т-т-твою, а тебя, твою м-м-мать-перемать, ни фига нет – ни тебя нет, ни машины. Мы же чуть не спятили: машину угнали, думаем, тебя убили… Полчаса уже твой хладный труп по помойкам шарим!!» «А… – Зимородок челюсть уронил. – А-а-а, так это мне приснилось, что вы в машину сели!!» – осознал он и от изумления даже включил печку. А несносная доктор Вежина вместо благодарности вычурно выругалась и не в кабину к нему села, а в карету к фельдшеру. «На базу, – она сказала, – на фаянс, – скомандовала, – под корягу», – распорядилась и шторку задернула изнутри…
Спит ездюк Зимородок, крепко спит. И круглый ездила Сеич во все завертки дрыхнет. Ему-то точно ничего, всё ему нипочем, его в любые холода до вовсе голой округлости раздень, так он в одном только собственном жирке сны с комфортом смотреть будет, даже страшные-престрашные.
Вот как сейчас, когда Сей Сеича самого что ни на есть государственного значения кошмар мучает. Снится ему, будто все на свете «рафики» вместе-строем на списание пошли, но вместо новомодных «фордов», у которых хоть одно достоинство имеется – спидометр неопломбированный, дают отделению исполинский автобус «Икарус». «Смотри какой, – нахваливают важные люди в пыжиках, – приметный, мигалок всех мастей на крыше сколько помещается, а! Вместительный, – убеждают они Сеича, – сто двадцать человек на борт берет, а в часы пик и больше может. Экономия прямая, – толкуют, – один автобус на солярке – это тебе не три машины на бензине, это ты сам понимать должен!» «Да как же, – Сеич хоть и оробел до дрожи, но возражения свои возражает, – как я на таком большом транспорте во дворы въезжать буду? Не поместится он, арки кругом низенькие, никак мне не проехать!» «А зачем тебе дворы?! – гневается один важный пыжиковый человек, который поменьше, но позлее. – Какие такие тебе могут быть дворы, если ты по маршруту должен ездить?! Тебе что, – наступает он на скуксившегося, как пельмень на полу, перепуганного Сеича, – что тебе, – Сеича он размазывает, – утвержденные остановки тебе не указ? Расписание тебе, такому-сякому да растакому-разэтакому, не указ?!»
Другой пыжиковый человек, который побольше, он подобрее оказался. «Ну ладно, ладно, – важно успокаивает он того, который позлее и поменьше, – ну не хочет рабочий человек брать автобус, ну и пусть его. Не хочешь автобус, – утешает он несчастного Сеича, – не надо брать автобус, ты троллейбус бери… Дадим ему троллейбус!» «Проводов туточки, – пыжиковый человечек позлее с сомнением по сторонам оглядывается, – маловато тута проводочков будет!» «А мы в следующей пятилетке еще повесим!» – «А во двор? Рабочий человек, однако, во двор хочет!» – «Когда-нибудь и во дворы протянем, всё теперь в наших руках!» – «Тогда, может, ему трамвай лучше?» «А вот трамвай нельзя, – морщится важный человек подобрее, – никак нельзя трамвай отдавать, я на нем домой езжу». «А метро можно? Давай тогда метро рабочему человеку подарим!»
Задумался пыжиковый человек побольше, осмелел рабочий человечишко Сеич. «Так может, у вас бронетранспортер лишний имеется? А еще бы лучше танк, а?! Во, точно, танк мне в самый раз подойдет, я сумею, я в армии танкистом служил!» – докладывает бравый ездила и ать-два на плечо берет. Делает он на плечо ать-два, а в руках вместо вверенного ему боевого оружия леденец на палочке сжимает в форме поэмы «Москва-Петушки» пера присноблаженного монтажника Венечки Ерофеева. Смотрит он на леденец с ужасом, а тот, который тоже пыжиковый, но помельче, злым криком кричит: «Что? Как?! – кричит тот и чижиком подскакивает. – Танк тебе доверить?! А потную ногу в сахаре не хочешь?! А сала в шоколаде не желаешь?!» – страх как он наяривает, так жарит-парит, что Сей Сеич с переляку леденец себе за щеку сует.
«Нет, танк в городе не годится, – мудро решает за всех задумчивый пыжиковый человек поважнее. – Ты вот чего, – человечище Сеичу советует, – ты наплюй на всё на это и хорошую лошадку себе заведи. А мы муниципальную конюшню тебе выделим, от арендной платы временно освободим, раз такое экологически полезное дело выходит, с фуражом из бюджета на первых порах подсобим…» «Так ить не укупишь потом хугаж-то, – Сеич занятым ртом шамкает, – дорог овес нынче! – сокрушается он, а леденец во рту начинает шевелиться и царапаться. – Да нет, я же что, я ж всё понимаю, – перекатывает он леденец, а петушок клюется, – я-то ничего, но вот доктор-то как же – доктор на телеге должен ездить, да?» «Телегу врачи только в помощь право имеют вызвать! Только в помощь телега выезжает!» – рубит тот, который позлее, а ездоид Сеич хочет возразить, хочет, очень-очень хочет, но не может. Никак у него не получается рот раскрыть, потому что петушок там окончательно оттаял и, затрепыхавшись вовсю, норовит немедленно прокукарекать, а Сеич-то знает, до печенок, до самых своих бесчувственных селезенок Сей Сеич понимает, что не время сейчас кукареку петь, время спать сейчас и производственные сны о чем-то большем видеть…
Вот и спит ездец Сеич, как сырник в масле на раскаленной сковородке себя чувствует. Шкворчит он во сне, а наяву по набережной две всамделишные лошади подковами постукивают. Цокают они в пышном облаке пара от лопнувшего коллектора, плывут на них всадники под нарядными, в свежей живописной изморози, кружевными деревьями, покачиваются в романтически зыбком, похожем на ведьмины огни вдоль гиблой болотной тропки, декоративном свете. А снизу, как из потаенной заповедной глубины, с истоптанного прошлогоднего льда дог выбраковочного серо-пятнистого окраса эту призрачную картинку созерцает. «Надо же, какие странные собаки бывают!» – сливаясь с окружающим наваждением, дивится по-волчьи молчаливый пес. «Да уж», – мысленно соглашаюсь я, и мы вместе еще немного наблюдаем за съемками скучного кино, а затем, держась надежного фарватера, привычным маршрутом движемся по каналу домой по направлению к Сенной площади.
Я возвращаюсь к незаконченной рукописи; кино снимается, лошади цокают, а на неотложном отделении в полуподвальной «кучерской», сиречь тесной водительской, дремотно ворочается извозчик-кардиолог Михельсон.
Тяжко кучерологу Михельсону, костлявый он, как общепитовских времен рагу из баранины. Он сперва весь одеялами да ватниками с головой укрылся, потом один только породистый нос на воздух выставил, а после по пояс из-под тряпья выпростался. Вывернулся он, а дышать ему всё равно тяжко. Жарко было дышать и тяжело, тяжело было и душно, а конечности всё равно мерзли. Соображает сквозь сон ездолог Михельсон, что это ему так кошка грелкой простуженную грудь давит, Клизма пушистая к нему так ластится. «Какой же, интересно, папашка у нашей Клизмочки был, – Михельсон во сне гадает, – если дымчатая она у нас, а Манька у соседей вся из себя помоечная, Коммуникация ихняя, серая она вся в полосочку… А и ладно, и пусть ее, – Михельсон сонно причмокивает, – и пускай себе спит кошурка, нехай ласкушка греет, мне это даже полезно, животное тепло от бронхита хорошо…»
Полезная блохастая Клизма никак не могла примоститься и успокоиться. «Ну ладно, ладненько тебе, – приборматывал спящий Михельсон, – ладушки тебе уже, неуемная ты наша… Тьфу ты, – фыркнул он, когда настырная животина угодила длинными усиками ему в волосатую ноздрю, – фуй, уйди ты на фиг, щекотно же!» – попробовал он несильно пихнуть неугомонную зверушку, во сне промазал и приоткрыл глаза. На него в упор нагло пялилась востроглазая, востроносая серая крыса. «Ну и ну ты, – зажмурившись, Миха аккуратно отвернул физиономию, – эдак, ежели такая напасть в самом деле привидится – запросто заикой пробудишься!» – бормотнул Михельсон, рукою ласково отодвигая надоедливую мордочку.
Отборный, из числа особо крупных поликлинических особей крысиный экземпляр моментально извернулся, расцарапав выдающийся Михельсоний нос, и острейшими зубами вцепился в оттопыренный мизинец.
Как если бы злосчастная труба коллектора центрального отопления не просто лопнула, отчего поликлиника и несколько домов поблизости промерзли так, что даже крысы норовили погреться у человеческого тепла, а почему-либо взорвалась, и сдавленный перегретый пар вырвался бы на поверхность, разметав комья мерзлой земли, так сейчас Михельсон гейзером вздыбился из напластований разнообразного тряпья. Но взорвался он без грохота, без воя, в кошмарной, кромешной крысиной тишине: ему перехватило горло, и Михельсон лишь сдавленно пищал, возмущенно и надсадно, точно как запущенный, буквально выстреленный им в пространство представитель крысиного племени.
Будто выпущенная из Давидовой пращи, крыса угодила на заставленный посудой стол, сшибла графин с водой. Графин весело разлетелся вдребезги, крыса привидением шмыгнула по столешнице, ничего больше не задев, брызнула сверху но, округлого Сеича, скатилась на пол и сгинула. Незряче выпучив наливающиеся кровавой поволокой глаза вослед исчезнувшей зверюге, словно сослепу сознавая нечто обычно милосердно сокрытое от очей смертных, Михельсон навалился грудью на шаткий стол, ткнул растопыренной пятерней туда, где только что была серая нечисть, пропахал ладонью битое стекло – и вот тут его прорвало.
- Держите ножки крестиком, или Русские байки английского акушера - Денис Цепов - Юмористическая проза
- Хроники Гонзо - Игорь Буторин - Юмористическая проза
- Байки со «скорой», или Пасынки Гиппократа - Диана Вежина - Юмористическая проза