Читать интересную книгу Супермены в белых халатах, или Лучшие медицинские байки - Михаил Дайнека

На этом очевидном недоразумении дремотный Фишман трясет головой, пробуждается, сам дожирает последнюю сосиску, вешает на шею замороженный фонендоскоп, выковыривает изо льда кожаную папку на молнии, еще раз встряхивается, идет и будит дрыгающегося фельдшера Киракозова. Родион Романыч со сна рычит и делает морду предметом домашней утвари, но в конце концов встает, обувается, надевает шинельку от Акакия, берет чемодан и начинает искать Михельсона, а через полчаса просыпается, находит его в машине, после чего «битая» бригада всё-таки едет лечить тяжелого дедушку Морозова.

Не спит послеинфарктный Морозов, не может, опять остатками сердца мается старик. Рядышком заботливая бабушка Морозова привычно хлопочет, всё своим чередом идет: фельдшер лечит, доктор папку раскрывает… Он застежку тянет, а она упрямится, он тягает, а она назад, он напрягается, а она застегивается, как застенчивая барышня. Рванул он, молния чиркнула, а из папки – вжик пружина змейкой. Выпросталась пружинка, раскачивается, трепещет, как деликатный, европейского стандарта фаллос, чтобы пенисом этот образец не назвать по справедливости…

Заведующий про себя хитроумных шутников-коллег, обнаглевших врачей-вредителей матерком окатил, облаял, краску с лица в печенки загнал, папку раскрыл, пишет. Он историю болезни строчит, время от времени на фельдшера и на пациента поглядывая, а те вместе с бабушкой Морозовой в его сторону с растущим любопытством косятся. Туда-сюда клоунами перемыргиваются: он на них, они на него, он в папку – а в ней, теми же неугомонными сотрудничками надежно посаженный на японский «суперклей», отменного качества французский просветительский плакатик красуется и на ломаном русском языке призывает всех и каждого пользоваться презервативами, будоража общественность избытком технических и анатомических подробностей.

Заведующего по второму разу с ног до головы краской обдало. Ох как зыркнул он на фельдшера Киракозова – а тот делом занят, колет и колет сосредоточенно в старческую вену. А тут еще бабушка Морозова вмешалась: «Говорила я тебе, хрыч ты старый, – она вдруг на мужа напустилась, – объясняла я тебе, темень непролазная, что гондон шипиками наружу надо, а ты – внутрь, внутрь, чтобы терло, возбуждало, чтоб стояло лучше… Тьфу! Вот и достоялся, – пояснила старушка, – вычитал это он в газете, что секс, – „с“ она мягко произнесла, – секс этот ваш лечению инфаркта способствует – и ну подай ему секс! И ладно бы просто, как всегда, как люди, так нет же! Ему по-модному подавай, с резинкой он срамиться придумал!.. Вот скажи, неприличник ты старый, зачем тебе со мной резинка?!» «Может, я СПИДа боюсь!» – живенько извернувшись на койке, прошамкал жилистый семидесятилетний дедушка Морозов. А бабушка-ровесница поинтересовалась: «Доктор, пожалуйста, – попросила старушка, – нет ли у вас еще такой картинки, а то ж ведь мой по дурости опять чего-нибудь начудит…»

И ведь начудил – и так старик Морозов начудил, заметим, что по-своему прав оказался. Это бабушка Морозова во сне уяснила, потому что… скажем так, наяву в такое всё равно никто не поверит. Ну как иначе это переварить: неможется бабушке Морозовой, чего-то ей не того, причем давненько уже не того ей и не этого, и что-то там в нижнем этаже нехорошо подтекает. Помаялась она, пожалась – и, восторженную молодость припомнив, в женскую консультацию подалась. Гинекологу она: то да сё, да тошнит, мол, помаленьку, на солененькое, дескать, тянет. А он ей: «Давно ли последние месячные были, любезнейшая?» «Так уж четверть века как…» «А шла бы ты, Снегурочка, – доктор сердится, – ходили бы вы, бабулечка, к терапевту!» «Так по женской части у меня неладно…» – настойчивая старушка со стыда сгорает.

Посмотрел-таки ее гинеколог – и глазам своим не верит. Он семидесятилетнюю бабушку на ультразвуковое исследование – и всё равно не верит. Он ее на компьютерный томограф – никто не верит, а диагностическая ошибка практически исключена. Да не просто так, не рак матки у бабушки Морозовой, не фиброма доброкачественная, а натуральная беременность месяца этак на три с угрозой выкидыша…

Но кошмары, паче чужие и пока несбывшиеся, наипаче такие, в которые и спросонья маловато верится, кошмары кошмарами, а фельдшера Киракозова после уютной квартирки чудаков Морозовых того пуще в сон потянуло. Укачало Родиона Романыча в натопленной машине, приморило, а в душной диспетчерской едва он до лежбища добрался – и сразу же, глаза зажмурить не успев, бултых ко дну колодой рядом с Вежиной. Дрыхнет он, прижавшись к ней поплотнее, и время от времени нижней конечностью мелко-мелко дергает – нервный тик называется, а получается среди прочего: так-хап-тик-хап-тик-хаааап…

Так разомлевшая Диана, зажатая между ним и размякшим в этой атмосфере Бубликом, в беспокойном сне спертый воздух ртом хапает. Снится ей, что рыба она, причем не какая-то там снулая уцененная селедка средней соли в «Океане» на Сенной, а живая и даже вроде бы золотая, если судить по отражению в мутноватом стекле, а судя по наличию стекла – в аквариуме эта золотая рыбка.

«Рыбка так рыбка, ежели золотая, – подумала она, помавая струящимися плавниками. – А в аквариуме – так судьба такая. В конце концов, разве все прочие не в аквариуме живут? То-то и оно, что все мы в аквариуме обитаем, а те, которые снаружи, они тоже в аквариуме, если поразмыслить, а если постараться, то и мне можно снаружи, – плавно рассуждала золотая рыбка, мерцая на фоне пышных цератоптерисов, могучих махайродусов, разнообразных аппендикулярий и сезонных перпендикулитов. – А красота-то какая! Красотища, а Фишман вот не ценит, – взгрустнулось восторженной рыбке. – Нет, ни фига не ценит Фишман, ничегошеньки он не понимает. Только и знает, что хлебом кормить, а от него вода закисает. Я-то ничего, я привычная, а мужу каково?! Этого живоглота легче убить, чем прокормить, и, чем дальше, тем легче. Раньше он хоть местным мотылем довольствовался, а теперь зажрался, экзотических опарышей требует. Жди больше, даст Фишман опарышей, как же! Он и дафний сушеных не на каждый праздник подкидывает, скопидом плешивый… Конечно, нет худа без добра, боюсь я опарышей, да и рыболовные крючки в них попадаются… но мужу-то мясо нужно…»

А тут и муж легок на помине. Плыву это я, как рыба-пижон, в пальто по самый хвост, подплываю, плавники призывно распускаю. «Ну что он опять как маленький, как шпрот-переросток какой! – недоумевает золотая рыбка. – Вечно-то этот кандидат в осетрины всё путает – и место здесь неподходящее, и вообще не сезон еще нереститься!» Присмотрелась – ан нет, не я это, не муж то есть, а самый что ни на есть фельдшер Киракозов. Трется боком рыба-фельдшер, хвостом мацает, вот-вот икру метнет – или что им, рыбам, делать полагается?.. Она-то бы не против, золотая рыбка, от нее сейчас не убудет, но ведь потом рыба-муж все плавники повыдергает, ценную чешую поштучно снимет и на поганых опарышей выменяет!..

Так что кокетливая обломщица-рыбка от соблазна юрк – и в глущобе пейотлей спряталась. От этих кактусов у нее крыша окончательно поехала: краски ярче некуда стали, от собственной чешуи перед глазами золотые фейерверки заплясали, колокольчики со всех сторон перезвоны порассыпали… Спохватилась «неотложная» рыба-доктор, что работать ей надо, уже час вызов на задержке лежит – и не чей-нибудь, а ее хорошей знакомой Ляльки, сверстницы-хромоножки. Рыба-доктор тревожно из зарослей взвилась, боками сверкая, будто «рафик» под мигалкой, и наверх помчалась, где у самой поверхности пучеглазая, вся в истрепанных кружавчиках и завиточках, искалеченная Лялька болтается, как рыба-тоска, как беда-рыба; она еще не брюхом кверху безнадежно трепыхается, но уже бочком…

Видится бедняжке Ляльке, что всё это никакой не аквариум, а большая, студеная, бурная вода. Безжалостные волны ходуном ходят, мотают ее, бьют, а над белыми вспененными гребнями, как ангелы, носятся голодные чайки. Накрыла Ляльку тень, рыпнулась она из последних сил, но опоздала, а птица с рыбешкой в клюве взмыла вверх, выше и выше уходя от своей прожорливой жадной стаи. Лялька увидела внизу игрушечный город, похожий на макет, и подумала с мукой, что лучше всего на свете смотреть на него сверху, как смотрят чайки, а пронзительные хищные чайки, похожие на снег, невозможно белые на фоне растревоженной, отливающей асфальтом воды, нагоняли, настигли, сшиблись, закружились – и Лялька полетела вниз, в неподвижную асфальтовую тьму.

А рыба-врач не успела. Ей бы чудо совершить, на то она и золотая рыбка, да не получилось у нее чудо. Она рот раскрывает, а слово волшебное вымолвить не может, никак ей, рыбе, не выговорить слово. Мало того, ей и наружу не попасть – саданулась Вежина о поверхность, еще раз врезалась, бьется, как рыба об лед, а там и есть лед. Холод вокруг лютый, темень, верх-низ перепутались, а пространство трезвонит и сжимается с замораживающим воем, от которого кровь стынет больше, чем от любого холода. А когда сообразила Вежина, что это так она сама в обезумлении воет, когда рванулась по-сумасшедшему, проламывая твердь, и на нее обрушилась вода…