Я не помнил, чтобы наши бараки стояли на склоне… но все может быть. А длинное строение, из которого она вышла, – самый старый рудничный барак, он и при мне тут был. Недавно его подлатали, а так ему лет шестьдесят, не меньше. В этом я с ней согласился.
Вдоль фундамента (я не помнил, чтобы у наших бараков имелись фундаменты) в камень были вделаны железные скобы, но уцелели из них только две – остальные проржавели и отломились.
«Когда я впервые сюда пришла, их сохранилось штук десять, – сказала женщина. – Мы еще дегтем их смазывали. – Ей, я видел, хотелось спросить, не приковывали ли здесь и ме- ня. – Потом-то перестали, рук не хватало. Вот они все и сгнили, а жаль. Нет, я не хочу, чтобы ими пользовались – не больше вас, господин мой, – но надо бы сохранить их, чтоб люди не забывали».
Шпеньки и дыры от скоб тянулись вдоль всего длинного здания. Став свободным, я повидал немало таких фундаментов, стен, каменных скамей, где приковывали сотни невольников, работавших в рудниках и на полях за многие поколения до меня. Этому бараку было и впрямь больше века. Впервые я увидел эти скобы на западе и на юге, когда служил в армии, и отметил про себя, что на руднике таких не было: нас сковывали вместе только когда перегоняли куда-то – лесной пожар потушить или запрудить ручей в половодье. Может, я попал не на тот рудник? От зарослей шиповника и сумаха до этого барака не больше дюжины ярдов, а я напрочь не помню ни его, ни железных скоб!
Мой конь беспокойно переминался на месте. Я потрепал его по шее и сказал: «Тут должно быть поле, где караваны стояли. В полумиле от южных бараков, как мы их называли тогда».
«Это где церемония нынче будет? – Она была варваркой, Удрог, светлокожей, как и ты, но загорела так, что еще до освобождения походила на свободную женщину. В ненастный день ошейник под ее соломенными волосами был неотличим от кожи. – Где вы снимете с нас ошейники».
«Видимо, да».
«Это в той стороне, по дороге и налево. – Дорога? В мое время там была только тропка, сильно заросшая. – Если шагом, то всего четверть часа, а галопом мигом доскачете. Оттуда и город видно».
Город? Я поблагодарил ее и повернул коня в указанную ей сторону. Неужели за это время здесь вырос город? Но время она будто бы назвала верное. Я ехал, не узнавая ни единого дерева и валуна, и скоро в самом деле оказался на двухколейной дороге, где могли бы разъехаться две повозки. Мне казалось, что поле, о котором я говорил, лежит совсем в другой стороне, а этот рудник – в сотне стадий от моего. Может, барак со скобами и верно стоял на том самом месте, но раньше его скрывал лес? Одни постройки снесли, вокруг других вырубили деревья… Или я просто не запомнил его, а скоб никогда не видел. Но чтобы скобы сохранились – а женщина сказала, что пятнадцать лет назад их было не меньше десятка, – их требовалось постояннно смазывать дегтем. Кто бы стал проделывать это с бараком, стоящем в глухом лесу? Я, как десятник, знал бы, если б кого-то отряжали на такие работы.
И тут меня озарило. Был, был такой барак в стороне от других, куда я за пять лет ни разу не заходил и даже не приближался к нему, только крышу его видел из-за кустов сумаха. А вечерами, когда мы, обессиленные, вылезали из шахты, видел порой, как туда идет стражник с ведерком дегтя. Мне ни разу не пришло в голову спросить, для чего. Только теперь я понял, что там помещалась их казарма и рабов туда не пускали. Потому-то я и не видел скоб в его основании. А раз так, то мой конь едет правильно. Или нет? Если там была казарма и эта дорога пролегает вдоль старой тропы, то мой собственный барак стоял совсем не там, где показала женщина.
Этой ли дорогой я вел когда-то Варха вместе с Намуком и караванными стражниками? У этих ли кустов мы останавливались, когда Варх пытался слить хоть что-то из порванного мочевого пузыря? Был ли тот день таким же ненастным, как этот?
Я снова, как уже не раз за минувшие годы, вспомнил, что не знаю, где похоронен Варх. Я мог насчитать около тридцати рабов, умерших здесь естественной или насильственной смертью, но не знал, где лежат их тела.
В Колхари, если идти от гавани вверх по Рыбачьей, в полумиле за улицей Мусорщиков будет пустырь, где вместе с бесчисленными жертвами той полуночной резни в месяц крысы похоронены, как мне сказали, мои родители. Я порой прихожу туда, как и другие, потерявшие в ту ночь своих близких. Рядом с местом, где закопали убитых, вырыта другая общая яма, куда сваливают тела нищих, найденные перед рассветом у Моста Утраченных Желаний. Но я не знаю, на каком поле или болоте зарыты сотни рабов, которым зачастую и тридцати еще не было – где зарыли бы и меня, если б с Пустомелей сразился я.
Я ехал, высматривая просвет в тучах, и думал. Мысль была не новая, но впервые такая сильная. Что было самым главным из того, чего нас лишили в рабстве? Наша история. Да, у нас были свои шутки, свои сказки, свои героические предания – мы обменивались ими шепотом перед сном, прежде чем упасть без сил на солому. Но после, в армии, я слышал от солдат точно такие же истории, приключившиеся будто бы с их друзьями. Я еще в юности понял, что с человеком может приключиться все что угодно, но рассказывать об этом он будет теми же заезженными словами, какие у лицедеев самого низкого пошиба в ходу. Истории нас лишали столь же тщательно, как и знания, где нас похоронят в конце концов, как доступа в казарму стражников, где раньше, что от нас тоже скрывали, жили рабы.
В ту давнюю ночь на караванной стоянке я – насколько это было возможно для юнца, не знающего принятых в обществе обычаев и традиций, – заложил основы своей истории.
Со временем я понял, что подлинные, как и придуманные, истории питает не только память, но и желание.
Оставалось только гадать, узнаю ли я караванную стоянку. Рудник я каждый день видел, а ее всего с полдюжины раз за пять лет – но, хотя бы из-за того, что испытал там, думал, что должен