Дружба с семьей Гейерстамов укрепилась. Не только потому, что Поста принял католичество, но и потому, что Унсет во многом помогала семье деньгами. Взамен они постоянно приглашали Унсет с детьми в гости. У нее самой было не так много времени. Семнадцатилетний Андерс же, напротив, проводил у них длинные каникулы. Взамен сын Гейерстамов Пелле поступил в гимназию в Лиллехаммере. Его родители были недовольны школой, в которую он ходил, и теперь Сигрид Унсет могла пообещать, что он будет учиться в «приличной школе». Жизнь в Бьеркебеке стала для него испытанием на стойкость и мужество. Пелле испытания не выдержал. Что именно спровоцировало откровенный гнев Сигрид Унсет — неизвестно, но близкие говорили, что в основном она была недовольна обращением Пелле с Моссе. Едва ли что-то другое могло бы спровоцировать Сигрид Унсет больше, чем неуважительное отношение к ее enfant de Dieu.
Однако об этом Унсет родителям Пелле напрямую не сообщила, лишь указала на его недисциплинированность. В письме она не стесняясь обвиняла родителей в плохом воспитании сына. Мальчика отослали домой после первого семестра. Она сетовала по поводу того, что он как будто бы «никогда не слышал, что людей, занятых работой, отвлекать нельзя», и напомнила о том, насколько строго ей приходилось воспитывать своих детей: «Когда я приехала в Лиллехаммер двенадцать лет назад, незадолго до рождения Ханса, речь шла о жизни и смерти. Если бы я тогда не справилась, Туллу{73} пришлось бы отправить в эту помойку, лечебницу для душевнобольных в Торкеруде. <…> О том, чтобы баловать детей, не могло быть и речи. Туллу я вынуждена была даже бить, как бы жестоко это ни выглядело. Приходилось силой приучать ее к чистоплотности, иначе бы она стала совсем животным. Андерса тоже надо было держать в ежовых рукавицах, чтобы из него вышел толк на случай, если он останется без меня и попадет к чужим людям. Как мне было тяжело, знает один Господь Бог»[511].
Не впервые Йоста и Астри аф Гейерстам получили от нее бесцеремонное письмо. Унсет могла быть не только безоговорочно строгой и честной, но и авторитарной. Когда Астри ждала последнего ребенка, Унсет отправила ей весьма жесткое послание. Астри, урожденная Смит, сестра приходского священника, была убежденной протестанткой, верной прихожанкой Норвежской церкви. Но Сигрид Унсет настаивала не только на католическом обряде крещения, но и на имени Суннива для ребенка, а также на том, чтобы она сама стала ей крестной матерью. «Ты должна принять мое предложение, Астри», — требовала она[512]. Письма четырнадцатилетнего Пелле свидетельствуют о том, что в Бьеркебеке друг с другом не церемонились и Матея могла перещеголять свою хозяйку в ловкости употребления бранных слов. Например, «идиот». «Не завидуй мне, что я тут, в Бьеркебеке», — писал Пелле своему брату.
Сигрид Унсет никогда не сомневалась, что должным образом воспитывает собственных детей. Не колеблясь, она отослала Ханса к сестрам в Осло, оставила Моссе дома и позволила Андерсу идти своим путем. Лишь в одном она все время терзалась сомнениями: как дела у детей приемных? Как они относятся к ней на самом деле? В последнее время она постоянно посылала чеки и щедрые подарки и Эббе, и Гунхильд. Этой осенью Эбба жила в Бьеркебеке, но болела. Врачи опасались туберкулеза, и ее положили в санаторий Меснали. И хотя болезнь оказалась совсем не тяжелой, забота о приемной дочери целиком легла на плечи Сигрид Унсет. Ей пришлось отменить поездку с сыновьями в Рим, поездку, которой она так ждала. В первый раз за всю историю Бьеркебека Рождество отпраздновали тихо: единственным гостем была Эбба. Почти все свое время Унсет посвящала работе над второй частью истории Пауля — «Неопалимой купиной». И большинство книг, которыми она окружила себя, читал по вечерам и ее герой, в частности Джулиану из Нориджа.
Записки матери Джулианы XIV–XV веков неоднократно переиздавались. У самой Сигрид Унсет было пять разных изданий ее книги, автора которой она считала выдающимся католическим мыслителем и мистиком. Она собирала книги многих других английских мистиков: Ричарда Ролла де Хэмпола XIII века и современных Хилера Беллока и Роберта Хью Бенсона. У нее было большинство книг Честертона, которые переводила либо она сама, либо Эбба. Но как она пыталась показать в истории о Пауле, главное испытание заключается в обычной повседневной жизни. Для Пауля это в первую очередь совместная жизнь с Бьёрг. О чем она думала, когда вынуждала Пауля смириться, в то время как сама поступила совсем по-другому? Возможно, для нее это не имело значения.
«Неопалимая купина» была принята немногим лучше «Гимнадении». «Последняя Нобелевская премия недешево обошлась норвежской литературе. Она отняла у нас выдающуюся писательницу и вместо этого дала нам католического пропагандиста»[513]. «Если в „Гимнадении“ католическая пропаганда была интенсивной и назойливой, то в „Неопалимой купине“ она уже громогласна и раздражает», — считал критик Пауль Йесдал. Он полагал, что Унсет пишет плохую литературу. «Первые 150 страниц нового большого романа невероятно серы и скучны». Но он отдает ей должное: Унсет мастерски описывает борьбу человека за веру и «показывает, что лоно церкви — это не подушка под голову, но средоточие бесконечной борьбы, которая не заканчивается со смертью. <…> Нельзя не восхищаться благочестивой и бескомпромиссной борьбой Пауля Дон Кихота против ветряных мельниц порока»[514]. Унсет снова почувствовала, что взошедший на Парнас должен научиться сносить удары меча: «Жалко Сигрид Унсет. Снова и снова те же самые ошибки, которых легко избежать, если быть самокритичной и прислушаться к мнению других. Но, похоже, ей не избежать судьбы всех примадонн»[515].
Как восприняла Сигрид Унсет эту критику? Откуда она черпала творческое вдохновение? Писательница постоянно жаловалась на усталость и часто думала о смерти. Наверное, это было вызвано тихой смертью фру Хенриксен. Иногда Унсет охватывало желание исчезнуть, но она хорошо знала, что не могла этого сделать, пока Моссе в ней нуждалась, пока не встал на ноги Ханс: «Я часто думаю — хотя, вероятно, это глупо и легкомысленно, — что я хотела бы умереть, когда мои дети вырастут и не будут больше во мне нуждаться. И особенно если моя маленькая больная девочка умрет до меня. До этого я уходить не имею права. Конечно, я ужасно плохо подготовлена к смерти и вести такие речи неразумно»[516].
Только поздней ночью в своей «светелке» Унсет могла предаваться таким мыслям, равно как и «беседовать» с немногими друзьями в письмах. На несколько коротких часов ее толстый панцирь трескался и показывал женщину, которая пряталась за суровой оболочкой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});