Умозаключения Фрейда были не во вкусе Сигрид Унсет: «Мне хватило первой главы. Ученые мужи не рассказывают такого публике…» Она считала, что автора можно сравнить с гадалкой, и оставила страницы книги неразрезанными. Но если Унсет и продолжала выражать свои безапелляционные мнения в частной переписке, она пока больше не публиковала язвительных статей против протестантизма и протестантского типа мышления. Ее близкие могли вздохнуть с облегчением, ведь они уже забыли, когда последний раз без замирания сердца читали заголовки первой полосы газет.
Предыдущий год закончился биржевым крахом. Сейчас, в 1930 году, его последствия сказались на Норвегии в полной мере. Кризис экспорта, простой торгового флота, повсеместная безработица. Поток отчаянных писем с просьбой о помощи «Лауреату Нобелевской премии, Сигрид Унсет, в Бьеркебек» не иссякает. Дебаты о правомерности использования премии на поддержание католической церкви и нападках писательницы на протестантизм постепенно улеглись. Теперь культурную элиту больше занимала роль королевы слова на Скандинавском конгрессе писателей, состоявшемся в Осло летом 1930 года, и ее миссии в Литературном совете, который присуждал стипендии. В ходе дискуссий именитые члены Союза писателей Норвегии не скупились на «лестные» отзывы друг о друге. Ей пришлось смириться с тем, что карикатуристы изображали ее то бродячей проповедницей с Библией в руках, то хранителем мешков с деньгами. «Я побывала на писательском конгрессе в Осло — забавно, особенно потому, что я уезжала оттуда, чувствуя себя агнцем, искусно убранным к закланию, меня это здорово позабавило», — писала она отцу Тойвесу[501].
Унсет, очевидно, понимала, что во время встречи с коллегами должна была держать себя в руках. В то же время это было нелегко, ведь ее воспринимали как глашатая католицизма, хотя газетные споры и улеглись. Теперь свои мысли она выражала в творчестве. «Издатели боятся католической пропаганды — мой дрожит при мысли о том, что я могу придумать в этом году», — писала она впоследствии своему духовному отцу[502]. Жития святых занимали ее все больше и больше, не только потому, что «святые открывают нам путь на небеса»[503]. Жития свидетельствовали об «извечном стремлении человека»[504] к словесному творчеству. Писательница считала, что они многое могут поведать о том времени, когда люди говорили о святых как о своих соседях, и тем не менее к житиям как историческим источникам она относилась весьма критически и нередко находила в них и чистые выдумки. Например, знаменитое описание солнечного затмения во время битвы при Стиклестаде в исландской саге{72}, написанной сто лет спустя.
Любимой темой Унсет стали и образы женщин-святых. После скандинавских Биргитты и Суннивы ее внимание привлекли Тереза Авильская и английская Марджери Кемп из Кингс-линна. Последняя восхитила Сигрид Унсет своей двойственной натурой — она была смешением «добросердечности и эгоистичности, смирения и гордыни, любви к ближнему и жесткости, таланта и истеричности»[505]. Также Унсет постоянно возвращалась к произведениям Джулианы из Нориджа. В жизни святых ее привлекала не только мистика, но и то, как эти ученые женщины шли своим путем и какими самостоятельными мыслителями они были. Образцом для нее стала и Святая Екатерина, которая считала смирение самой сутью верующей души. Сигрид Унсет старалась жить, следуя католическим идеалам. Люди, просто и искренне верящие в Бога, всегда производили на нее впечатление. В их числе — фру Хенриксен в общине Лиллехаммера. Она была больна и вверила свою судьбу в руки Бога. «Я всегда завидовала людям, которые относятся к вере как к чему-то само собой разумеющемуся», — написала Сигрид Унсет после одного из визитов к больной[506]. Ей самой не всегда было легко впустить Бога в свою жизнь. Ей приходилось бороться со своей гордыней, первейшим из семи смертных грехов. На пути к праведности стояла и ее гневливость, но гордыню победить было сложнее. Из секретаря в королеву слова Унсет превратила прежде всего ее воля. Она же и была главным препятствием в борьбе с гордыней. Писательница усердно молилась, но, как черт из табакерки, гордыня возникала снова. И тогда Унсет ранила словом, острым как бритва[507].
«Я, кроме всего прочего, слишком люблю досаждать людям, которых не люблю, устраивать споры и раздражаться из-за чужой глупости», — писала она отцу Тойвесу. Она была «легкой жертвой для чертей, которые подначивают бедную душу злиться и лелеять злобу»[508]. И особенно сильно это проявлялось, когда она чувствовала себя уставшей — ее обычное состояние, — тогда ей было сложно показать себя с хорошей стороны и оставалось только молиться.
В гостиной стоял алтарь, двенадцать молельных стульев были привезены из Парижа, в кабинете хранилась итальянская шкатулка эпохи Ренессанса со всем необходимым для службы. Поскольку Бьеркебек был единственным местом, где можно было собраться на католическое богослужение в Лиллехаммере, она часто приглашала и на завтрак, и на службу. Тогда отец Бешо или отец Лутц могли приехать днем раньше и переночевать в доме, который называли священническим. Среди молодежи, принимавшей участие в мессах, была и шестнадцатилетняя Хетти Хенриксен, одноклассница Андерса. Она приходила со своей матерью-француженкой. Хетти чувствовала глубокую привязанность к Сигрид Унсет с тех пор, как шесть лет назад они обе приняли крещение в часовне Святого Торфинна. Девушка испытывала ни с чем не сравнимое благоговение, когда исповедовалась в «светелке» Сигрид Унсет. После того как все побывали на исповеди, хозяйка спускалась из спальни, чтобы преклонить колена во время молитвы и мессы.
Потом Унсет сердечно приветствовала всех членов маленькой общины и приглашала на изумительно сервированный завтрак. Ханс с удовольствием принимал в этом участие и задавал забавные вопросы гостившим у них священникам. Например, однажды он спросил о змее в раю:
— А он ползал на животе или у него были маленькие ножки?[509]
Андерс отстранился от религии, не конфирмовался и вышел из государственной церкви в пятнадцать лет. «Не принадлежит ни к одной из церковных общин» — гласила запись в графе «Вера» приходской книги. С тех пор как Андерс в принудительном порядке присутствовал на освящении часовни Святого Торфинна, он категорически отказывался ездить в Хамар. Статный семнадцатилетний молодой человек все больше походил на своего отца и требовал уважения от матери. Нехотя ей пришлось принять его позицию, и, наверное, ее задевало, когда он говорил, что католическая церковь чересчур снисходительно относилась к грешникам. «Думайте о нем иногда и молитесь за то, чтобы он образумился и пришел к вере, — писала она отцу Тойвесу, — он видит будущее мира и этой страны в черном цвете, хочет, чтобы разводы карались смертной казнью, школы были аннулированы, а психоаналитики сожжены, <…> к сожалению, он не стал католиком. Мне кажется, он полагает, что мы недостаточно строги»[510]. Андерс считал к тому же чепухой проводить воскресенье в церкви, когда можно было кататься на лыжах или рыбачить. Он не мог согласиться с тем, что религиозные обязательства важнее его занятий спортом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});