Глядят — и храм Божий на землю осел, и врата растворились. Икона сама во храм невидимо вошла и на своем месте очутилась, а с колокольни по всему лесу трезвон радостный. Вошло духовенство и воинство во храм, закрылись врата, и храм пропал, незримым содеялся… Сказывают, что, когда на Руси люди опомнятся и по заветам Христа станут жить, тогда храм этот снова обретут, раскроются врата его, и все праведники, во храме сокрывшиеся, выйдут, живыми окажутся!
Так-то! Только мы-то уж не доживем: неприметно, чтобы люди праведнее делались, а так заметно, что год от году хуже. Кривда правду-то побеждает…
Ослепли и оглохли люди-то. Немало стало и таких, что не веруют. Какой, говорят, храм и кто его видел? А того не понимают, что не всё и не всем дано видеть! А был и такой человек, который удостоился видеть храм-то для нас незримый. Пошел этот праведный человек к озеру Нестияру под Светлую заутреню, а вернулся только на Фоминой[431]. И лик имел просветленный и радостный и в радости несказанной преставился на третий день. А перед смертью и рассказал. Долго, дескать, по лесам блуждал, и сил больше не стало: только чуть снега сходить начали, топь, овраги, измок весь. Под Светлую заутреню озеро увидал. Побродил вкруг — нет ничего. Прилег на сухом бугорке и заснул. Проснулся, а над лесом сияние! Что такое? Перекрестился и посматривает. И вот видит он — через лес огни загорелись, вроде как в окошках каких. Сперва подумал — звезды через лес, а тут вдруг ударил колокол и купола с крестами засияли… Но только он от этого пасхального звона в беспамятство впал — такой звон по лесу пошел, что инда земля задрожала. А в себя пришел, нет ничего. Как во снах, помнит и звон, и пение духовное… Узрил, услыхал, а домой вернулся и в радости преставился!..
— Наташа, мы тебя ищем, ищем… Где ты прячешься?
Вздрогнула и оглянулась Наташа — Зиночка с Людочкой.
— Идем на стоянку! Там ждут. Покушать надо… Неужели ты не устала?
Наташа только сейчас почувствовала, что и устала и кушать хочется.
Не хочется уходить.
— Потом опять пойдем. Надо же отдохнуть!
«Господский лагерь». Ваня Ананькин палатку привез.
Лужок около лесной опушки, и на нем, точно лебедь на зеленом озерце, — белая палатка. А около нее — крестьянская телега и лошаденка, на которых из города Семенова они на Светлояр приехали. Около палатки костер курится. На ковре, точно на скатерти-самобранке, всякая всячина: и бутылки, и коробки с закусками, а над ними — самовар дымит, комариков отгоняет. Все тут теперь. Ваня хозяйничает. У всех — аппетит волчий. Палатка низенькая: туда медведями ползают, когда понадобится. Там только женщины ночевать будут, а мужчины — на телеге или под телегой. Где кому любо. Крестьянские подростки около них вертятся, с испуганным любопытством глазенки таращат.
— Неприятно, когда тебе в рот смотрят! Чего не видали? — сердится Зиночка.
Ваня привстал — все пятками засверкали.
Наташа полна чудес и сказок. Все еще опомниться не может. Наслушалась.
— Что ты такая? Что с тобой?
— Ничего особенного… Просто задумалась!
Костя Гаврилов мрачен. Неудачная пропаганда окончательно убедила его в том, что мужик совершенно не пригоден для революции. Ольга Ивановна — тоже.
— Пока Бога из него не выколотишь, — рабом был, рабом и останется…
Ваня не согласен:
— Мужик, покуда в Бога верит, только и годится…
— Для кого годится? Для вас, буржуазии?
— Для дела. Все работаем.
— Кто работает, а кто прибавочную стоимость слизывает, — проворчала Ольга.
— Это кто же, мы — буржуазия?
— А кто вы такие? Пролетариат, что ли?
Ваня необидчивый, смеется и подшучивает:
— И как вас, господа идеологи, не стошнит от «прибавочной стоимости»? Вы, Ольга Ивановна, целую коробку сардинок съели, а в ней не меньше, чем на гривенник, прибавочной стоимости!
— Налейте стакан чаю!
— Испейте лучше водицы: в ней никакой прибавочной стоимости!
Хорошо покушали, напились чайку, винца хлебнули. Солнышко закатывается, а никто, кроме Наташи, о Граде Незримом не беспокоится. С места не подымешь. Отяжелели. И Град Китеж всем, кроме Наташи, успел уже надоесть. Говорят о возвращении. Ваня предлагает от Семенова почтовым трактом на Нижний махнуть: все кишки вытрясет, если опять проселочными дорогами поедут.
— Поедемте-ка сейчас! Всё видели уж… — лениво позевывая, говорит Зиночка.
Наташа на дыбы:
— Ни за что! Говорили, что с ночевкой, а теперь… Я останусь. Я с дядей Гришей вернусь…
И Ваня, и Зиночка, и Людочка запротестовали: бабушка отпустила Наташу под их ответственность. С Григорием и Ларисой она ее не отпустила бы.
— А я сегодня не поеду.
Согласились переночевать и двинуться завтра утром. Когда стало темнеть, поползли снова к озеру. И снова Наташа ускользнула и затерялась…
Опустилась ночь. Луна то пряталась в облаках, то выглядывала ненадолго и словно путалась: исчезала за темной облачной занавеской, золотя ее бахрому. То темень, то вспышка лунного света. И лес на холмах, и озеро то погружались в темноту, то резко рисовались вдруг в сказочно-волшебном освещении. Когда пряталась луна, ярче вспыхивали звезды и отражения их сверкали в озере и перемешивались с огоньками восковых свечей, плавающих по озеру на обломках древесной коры. И тогда казалось, что на дне озера зажглись огни Града Незримого. С разных сторон приносилось хоровое пение молитв и духовных стихов. Не в храмах ли Града сего поют и молятся праведники? Вокруг озера с возжженными свечами, коленопреклоненно медленно движутся человеческие фигуры. На седьмом кругу припадают к земле и долго остаются в неподвижности: надеются, что Господь сподобит услышать звоны колокольные в Граде Незримом. Редко теперь сподобляются. С того года, как православное духовенство освятило озеро погружением креста и молебствием, а на горе воздвигло свою часовню для ратоборства словесного, никто уже не удостаивался не только зрить Град Праведный, а даже и звоны его услыхать. По лесным оврагам костры пылают, и, как в зареве пожарном, горят лица людей, напряженно внимающих проповедям «учителей жизни»…
Наяву или во сне все это? Быль или сказка?
Чудо давно небывалое люди вымолили: в темноте в безумной радости женский голос прозвенел:
— Слышала! Слышала! Слава Те, Господи!
И потом плач, тоже особенный какой-то. Так не плачут люди от страданий.
И вот Наташа своими глазами увидала счастливую женщину, окруженную толпой странниц. Эта женщина была как полоумная в радости своей, и лицо ее светилось как лицо христианской мученицы, готовящейся принять страдания и приобщившейся ко Христу…
Загудело, как потревоженный улей, все приозерье. С быстротой молнии весть разнеслась о чуде радостном…
Поздно возвращалась Наташа на стоянку, углубленная в свои мистические переживания. Еще издали она увидала под лесом свое становище: здесь ярко пылал костер и в красно-желтом ореоле его четко рисовались силуэты маленьких человеческих фигурок. Подошла поближе и удивилась: Ваня Ананькин, показалось ей, тоже что-то проповедовал окружившим его слушателям, мужикам. Боже мой! Да Ванька напился и мужиков поит… Набрался он в кудышевском отчем доме либерального духа и, как только подопьет, так и начнет революционера корчить. Жестикулирует, позабывши, что в руке стакан с коньяком, и декламирует:
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат!Кто б ты ни был, не падай душою…Верь: наступит пора и погибнет Ваал,И вернется на землю любовь…[432]
— Да, вернется! Верьте мне! Без Бога ни до порога! Где любовь, там и Бог!
— Это правильно!
Ночь. Успели мы все насладиться.Что же нам делать? Не хочется спать…[433]
— Положительно не хочется! Спи, кто может, я спать не могу.
Пожелаем тому доброй ночи,Кто все терпит во имя Христа!
— Во имя Христа! Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! — Допил.
— Ваня! Перестаньте ради Бога паясничать!
Выползла из палатки Зиночка. Злая.
— Чего собрались? Пьяных не видали?
Испугались. Побрели прочь.
— А ты что? — набросилась на оставшегося.
— Али не узнала? Да я вас сюда доставил! И лошадь моя. Усмирила Ваню. Ямщик под телегу залез. Наташа юркнула в палатку.
А Ваня сидел, пригорюнившись, и тихо напевал:
Не женися, дружок Ванюшка,Если женишься, переменишься…Если женишься, переменишься.Потеряешь свою молодость![434]
— Замолчишь ты или нет?
Грустно Ване. И сам не знает отчего. Ночка такая тихая, кроткая и печальная.