Добавьте к этому множество болгарских флагов с какими-то дикими знаками, и длинные пики, звенящие при движении тысячами звуков, ибо на каждой пике колокольчик, и вы поймете, что выглядит пугающим в глазах жителей, что вызывает любопытство и преклонение в этой процессии.
Они не теряли времени в Кохоли, пообедали жареной курятиной, и на следующее утро вышли, на ходу набивая рты хлебом с майонезом. Ахав заставлял их набирать еды, как можно больше, ибо это был последний город на их пути. С этого момента никто не будет им готовить еду, а лишь они сами, ибо дальше есть лишь тот хуторок пчеловодов, к которому они направляются. А перед ним и за ним – одна пустыня. Вышли в путь. Была одна остановка, ибо надо было починить телегу. К вечеру сделали привал в поле. Проснулись с зарей. После часа обычной утренней лености, Ахав прокричал про себя, Деби! Деби! Деби! И вышел на последний отрезок дороги.
В полдень вдалеке возник хуторок. Над ним небольшой холм, и все погружено в зелень. Деревья вокруг дома. Конюшня. Улья резко выделяются на фоне зелени ярким красным цветом, но из-за слабого тумана не особенно различимы дальтониками, путающими красный и зеленый цвет. Но Ахав отлично различал цвета, и он тут же увидел улья в поле, и все показывал их Михе, который никак не мог понять, о чем Ахав говорит. Даже анемоны в поле он с трудом различал издалека в детстве в горах страны Израиля.
Вся эта бесконечная болтовня Ахава, льющаяся в уши Михи и слепцов, – о том хуторке, о тех ульях, все попытки Ахава указывать на улья, которые, естественно, слепцы не могли видеть, но двое из тех, у которых был один глаз, видели эти улья, утомляла. Миха стал нервничать, напрягать зрение, и Ахав указывал ему и говорил: «Вон, вон, ты что, не видишь? Присмотрись хорошо», и Миха старался изо всех сил, и ничего не видел.
Все это ничего не означает, просто Ахав пытался каким-то образом заполнить время, которое сгущалось, становилось тяжким, давило болью.
Время вдавливалось в живот, в голову, в грудь, и, сокращаясь, становилось более сильным к моменту, когда он увидит Деби.
Деби, Деби, Деби, как я тебя люблю.
Но я не подам вида. Нет. Я упрячу это в моей душе. Ибо вся моя жизнь зависит от этого. Дом моей жизни, гнездо моих надежд, дом крови моей и золота моего. На этот раз ты не отдалишься от меня и не сбежишь, как стая испуганных куриц из курятника, потому что я люблю тебя сильней, чем ты можешь выдержать. Сильней, чем вообще кто-либо может осилить. Сильней, чем я сам способен осилить.
Ахав лишь боялся, что взорвется и рассыплется на куски от этой силы, рвущейся из его груди, и не сможет освободить и привести детей еще до того, что вышел на их поиски, чтобы возвратить в Хазарию и дать последний бой бесу, если тот попробует их остановить на обратном пути.
* * *
Снился Ахаву сон. Это было за день до прихода на хутор, и было столько переключений во сне, пока он не проснулся посреди ночи, когда в сковороде кипело масло. Сразу же попытался вернуться в полудрему, стараясь не забыть сон, чтобы затем записать его, этот самый невероятный и необычный из его снов, в свой дневник. Но утром, когда вскочил и выпил большой стакан крепкого чая, он уже понял, что ничего не запишет. Всё стерлось.
Это был сон с сильным чувством предостережения. Это не был сон о чем-то, что произошло извне. Это был сон о том, что происходит внутри, в глубине души. И там суетились демоны и ведьмы, и их размножение, их дела очень напугали Ахава, показав, что он властвует над своей душой, но насколько тонка нить этого властвования, и насколько он близок к тому, чтобы быть разорванным ужасным звуком, после которого наступит тишина смерти, не известная ни одному человеку.
Остерегайся демонов, кричал сон и нашептывали демоны, ты играешь силами, которые не может выдержать твоя душа. Остерегайся. Лежа в полудреме, он попытался протянуть руку к миндалю, который обычно держал у постели, чтобы, пожевав, унять изжогу, беспокоившую его вот уже год. Рука показалась ему намного длиннее, чем обычно, тонкой, и с множеством суставов, необычных для человеческой руки. Словно бы рука плыла к миндалю. Остерегайся превратиться в беса, намекало ему это ощущение, и оно было не во сне, а в дремоте. Он свернулся в постели, стараясь снова заснуть и вернуться в сон, уверенный, что галлюцинацию можно будет утром записать. Ощущение в ногах было, что это конечности животного, длинные, тонкие кости в нижней части ног. Он заснул.
Утром он все же сумел записать в дневник несколько затуманенные чувства ужаса от сне, а не сам сон, в котором этот ужас возник. Он только помнил, что нечто в атмосфере сна, нечто в глубинном состоянии души в тот миг, напоминает ему сны, которые снились ему в возрасте пяти лет.
Сны, в которых он теряет контроль над тем, что с ним происходит, оказавшись в своре чудовищ. Он ясно помнил черного кота. Тот разевает пасть на одно из чудовищ, чтобы укусить его или проглотить, но чудовище разевает на него пасть, которая еще огромней, и кусает. Он помнил, что во сне нашел этих чудовищ в свом доме, самом безопасном для него месте.
Остерегайся Деби, сказал ему ускользающий от него сон, не продолжай погружаться глубже, ибо не только ты погружаешься, душе твоя погружается в тебе. И если ты будешь слишком мудрить, мы, демоны, можем взять твою душу. И тогда никакое мужество тебе не поможет. Остановись сейчас.
Но утром, после того, как он выпил стакан крепкого чая, предостережение исчезло. Во всяком случае, такое предостережение не могло его остановить. Еще ночью, во время угрожающего сна, сказал себе Ахав: «Хорошо, буду остерегаться вдвойне. Я все еще сильнее своей души. Я все еще могу властвовать над нею, чтобы она не нырнула в мир демонов, я все еще держу ее в узде, и так буду продолжать».
В любом случае, не было времени для долгих размышлений, ибо началась утренняя суматоха – чистка зубов, напоминающая слепцам давние чудные дни, когда они чистили зубы и губы о соски своих любимых. Завершение всех дел, краткие объяснения, как производят мед, тех слепых, которые до ослепления были пчеловодами, и сейчас их знание могло быть поучительным для хозяев хутора – все это отодвинуло сны на задний план.
Темные облака стояли в небе, но день не был холодным. И так в этот день Ахав встал и прошел последнюю часть дороги, Деби, Деби, Деби, только Деби.
В полдень навстречу им выехал всадник. Это был Дуди. «Привет, Ахав» – «Привет, Дуди». Похлопали друг друга по плечам.
«Ты изменился», – сказал Дуди, видя жесткость Ахава и его загар.
«Ты не изменился», – сказал Ахав, ибо действительно Дуди выглядел таким, как был раньше.
«Я теперь отец», – сказал Дуди.
«И я теперь отец, я думаю, – сказал Ахав, и без особых церемоний, не беспокоясь о том, что он соединяет любимую с со своей семьей, спросил, – Деби на хуторе?»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});