В полдень навстречу им выехал всадник. Это был Дуди. «Привет, Ахав» – «Привет, Дуди». Похлопали друг друга по плечам.
«Ты изменился», – сказал Дуди, видя жесткость Ахава и его загар.
«Ты не изменился», – сказал Ахав, ибо действительно Дуди выглядел таким, как был раньше.
«Я теперь отец», – сказал Дуди.
«И я теперь отец, я думаю, – сказал Ахав, и без особых церемоний, не беспокоясь о том, что он соединяет любимую с со своей семьей, спросил, – Деби на хуторе?»
«Да, – сказал Дуди, удивляясь секрету, который открыл ему Ахав, – Деби здесь».
«Замужем?» – спросил Ахав, стараясь не выдать все внутреннее напряжение в голосе, но явно безуспешно.
«Нет, – сказал Дуди, – не замужем и вообще ничего», – и какое-то беспокойство закралось в душу Дуди по поводу своей золовки, за которую, как члена их семьи, он несет ответственность. Еще разрушит ей жизнь этот Ахав, который уже женат.
Они шли рысцой рядом, и Ахав, который понял, что слишком много сказал, слишком приблизился к опасной теме, поторопился гладкостью своей речи сменить ее: «Ну, что с тобой? Рассказывай».
«Нечего рассказывать, – сказал Дуди, – трудимся».
«Как это нечего рассказывать» – засмеялся Ахав, удивляясь покою, который царил вокруг Дуди, разливался вокруг по всей окрестности, пчелам, которые высасывали цветы, пчелам-трудягам с усадьбы, залетающим так далеко. Зависть к этому покою закралась в душу Ахава. «Что значит, нечего рассказывать? С тебя ведь, кажется мне, еще не сняли обвинение. Поверь мне, это ужасно, быть конюхом».
«Да. Песах», – опустил Дуди голову и понизил голос.
«Песах. Это ужасно», – сказал Ахав. Кони продолжали идти еще пару минут, жар поднимался от их крупов и, смешиваясь с жаром дня, вызывал легкий пот по всей длине ног.
И тут Дуди сказал: «Я не беспокоюсь».
«Ты должен сделать что-то странное. Я не понял, что. Чтобы пчелы сделали медовые калачи в форме маген-давида, или клетки калача должны обрести такую форму?»
«Нет, глупец, – рассмеялся Дуди, – именно клетки в такой форме. Разве трудно испечь целый калач в форме шестиконечной звезды? Речь идет о клетках. Но я сумею это сделать. Я уже работаю над этим второй год».
«Ты добьешься успеха? Отлично. Посмотрим, добьюсь ли я успеха, – сказал Ахав, молясь про себя: хватит, прекрати немедленно болтовню. Не следует портить абсолютную сосредоточенность, которая так мне необходима. Ведь, через несколько минут мы доезжаем до усадьбы. Уже видны люди. Я вижу Деби.
Всадники и строй слепцов приблизились. Деби увидела Ахава на коне. «Он внешне изменился, – отметила она про себя – Лучше бы внутренне изменился. Нет! Лучше бы не изменился».
Он сошел с коня на небольшом расстоянии от своего войска и дал знак всем остановиться. Пошел к Деби, а она – навстречу ему.
«Привет, Ахав,» – сказала она. Ахав отметил, что голос ее дрожит. Голос ее дрожит! – радовалось в нем что-то, что было мощью, которую он потерял перед этой девочкой.
«Привет, – сказал он, – наконец я тебя вижу». Это еще была фраза, которую ему можно было произнести, даже по законам равнодушия. Фраза приветствия. Фраза радости, которую выражают при встрече с кем-то, с которым было что-то в прошлом.
«Да, в конце концов, после стольких лет», – сказала Деби.
«Ты мне говоришь о том, сколько времени прошло?» – сказал Ахав. Идиот! Идиот! – кричало всё в нём, и он заставил себя молчать. Я лишь пытаюсь увидеть, может в ней что-то откроется, и она скажет, что соскучилась по мне?
«Здравствуй, Малка, – крикнул он матери Деби, вспомнив о долге приличия, подбежал к ней, пожал ей руку, сказал отцу Деби, – здравствуй, Гади».
Гади почесал рыжую свою бороду и сухо поздоровался, как бы говоря, – «Я непричастен к драмам, слезам и осложнениям любви, разбирайтесь сами».
Но у Малки светились глаза. Она была готова возможности прожить свою жизнь через жизнь своей дочери.
Ахав вернулся к Деби, которая ждала поодаль. «Соскучился по тебе», – сказал он.
«Это очень плохо» – сказала она. Удар был прямо в челюсть, в уста, которые говорили эти глупости, эти ненужные излияния. Удар мягкий, затыкающий рот. Что «очень плохо?» Что она обращается ко мне, как к больному?
Он сказал: «Я много думал перед тем, как сказать тебе это».
«Ну, ты из людей сомневающихся», – сказала Деби. Жестокость, которой она уже не владела, вошла ей в кровь. Хоть бы остановил меня, молилась она про себя, готовая съесть себя за это поведение, но остановиться не могла.
«Я не колеблюсь, – сказал он, – я решил».
«Но ты сомневаешься в правильности этого решения». Ой, Деби. Закрой рот, Деби.
Разговор этот ужасен. Не так ведут беседу после стольких лет тяжкой тоски, когда ты снова видишь свою любимую, которую невозможно не любить, и начинает проясняться, что не ненавидеть ее тоже невозможно. И чарующая возможность ненавидеть ее, начинает усиливаться. Как здорово будет ненавидеть ее. Насколько это легче. Можно ненавидеть и без привлечения противоположного чувства. Невозможно любить без привлечения противоположного чувства. Эта противоположная сторона недостаточно верно проработана. Вот, я собираюсь привезти детей.
Дура. Ты, что не понимаешь? Ведь я, делаю это для тебя, Деби? Этого недостаточно? Чтоб ты сдохла, Деби.
Чтоб ты сдохла, Деби, шептал бес Самбатион в своем влажном логове среди скал, рыб и слепых раков, в глубине горы, где били источники, да, чтоб сдохла, Ахав ее ненавидит, как Иван ненавидит Марью, хоть и соединены они в цветке иван-да-марья. Иван любим мною. А ненавидел Марью после того, как любил ее. Тех, кого любят, еще сильней ненавидят. Как иудеи любят свое рассеяние и ненавидят его. Как иудеи любят страну Израиля, но ей этого недостаточно. Она требует намного больше. А они не в силах это сделать. И они начинают ненавидеть ее, и любить ее, и ненавидеть ее, и их начинает тошнить от их любви и ненависти, от невозможности оторваться от них – от любви, ненависти, тошноты. Так. Ненавидьте. Ненависть в мою пользу, ненависть приносит в этот мир ужасные черные проклятья, и именно они дают мне больше сил.
* * *
Они вошли в глубину усадьбы. Слепцы возвели палатки, приготовили еду. Малка дала им небольшой кувшин меда с носиками для питья каждому слепцу. Вы спросите, откуда у нее был кувшин, у которого девяносто носиков. Убейте меня, не знаю. Но таков характер Малки: у нее должна быть возможность принимать в гости девяносто слепцов, неожиданно приземлившихся на ее усадьбе, и при этом она будет также свежа, как чистый зеленый свет лесного ручья.
Явилась Эсти, излучающая во все стороны улыбки. С ребенком на руках. Про себя она сердилась на сестру и ее капризы, из-за которых они потеряли еще одну молодую пару в усадьбе, и за сердечную боль, которую сестра ухитрялась принести всем. Всегда так получается, что говорят лишь о Деби. Но Эсти бы никогда не поменялась с ней местами. И не нужна ей великая и отчаянная любовь, которой сестра притягивает к себе, ибо однажды Эсти слышала Деби, говорящей Довелэ: «Как я завидую Эсти. Есть у нее Дуби и маленький ребенок». И это слышалось намного естественней и правдивей, чем все ее сумасшествия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});