обломки летят вниз вместе со строительным мусором, шум, гам, мат, визг электропил… “Ну, ребята, сейчас бегом собирать сброшенные кирпичи и мусор и сносить в дальний угол двора”, – бодро командует Петрушка.
С осторожностью подбираемся к валявшимся кирпичам. “Посторонись!” – протяжно орёт один из рабочих, и очередная партия битых кирпичей летит вниз в полуметре от наших голов. Пригнувшись, быстро набираем десяток кирпичей и бежим с ними вглубь двора, побросав, несёмся обратно, и опять мимо наших голов пролетают сброшенные с лесов кирпичи, один больно ударяет меня в плечо. Сверху несётся злобная ругань вперемешку с матом: “Вам что, пацаны, делать нечего?!! Какого хрена вы у лесов толчётесь?!! Жить надоело?!!” Идём к Петрушке, спрашиваем: “Может, лучше после того, как всё будет скинуто, уберём? Сейчас, сами видите, опасно у лесов находиться”. Набычившись, воняя водочным перегаром, Петрушка орёт: “От работы отлынивать задумали?! Приказ начальника своего решили не исполнять?! Сказано таскать, значит, таскайте! Не будете – уволю за неподчинение!” Делаем ещё одну попытку, стараясь увернуться от сверху летящих обломков, и понимаем, что в любую минуту можем расстаться с жизнью или получить увечье. И ещё понимаем, что борьбу с партийной вошью мы проиграли и надо писать заявление об уходе.
Итак, я навсегда теряю возможность копировать картины старых мастеров, всматриваться в утренней тишине в их полотна, разгадывать тайны их технологии. Теряю радость каждодневного общения с любимыми залами, наполненными творениями человеческого гения. Да разве можно перечислить всё, чего я лишился, вынужденный уйти с работы “по собственному желанию”…
“Не тлеть, а гореть!”
В первый же день после моего “добровольного” ухода из Эрмитажа ко мне в мастерскую ввалился участковый милиционер, потребовал предъявить трудовую книжку и, просмотрев её, предупредил: если в десятидневный срок в ней не появится штамп с места новой работы, я буду арестован, судим за тунеядство и выслан из Ленинграда на принудительные работы в какой-нибудь колхоз. “Там лет на пять не картинами, а картошкой заниматься придётся”, – ехидно добавил он и ушёл, громыхая сапогами по коридору. “Ну что ж, устроюсь грести снег у одного из моих любимых музеев – Русского или Этнографического. Музеев в Ленинграде хватает”, – бодро говорю я себе и отправляюсь вместе с другими изгнанниками для начала в хозяйственную часть Русского музея.
Но мы и не предполагали, что́ нас ожидало после нашего ухода из Эрмитажа. Во всех музеях, как только узнавали, что мы бывшие такелажники Эрмитажа, те самые “идеологические диверсанты”, из-за которых разыгрался весь этот ужасный сыр-бор со снятием с поста директора музея и его заместителя, с выговорами сотрудникам, нам вежливо указывали на дверь.
На пятый день, получив отказ в последнем оставшемся в нашем списке музее, решаем искать прибежище на какой-нибудь фабрике или заводе, где всегда висят объявления о найме подсобников, грузчиков, рабочих и где, конечно, и слыхом не слыхивали о скандале в Эрмитаже. Но, к нашему ужасу, и там мы получаем жёсткий отказ после просмотра наших трудовых книжек. И каждый раз слышим одни и те же фразы: “К сожалению, вот только что наняли работников, так что вакансий нет. Извините. Приходите как-нибудь потом”.
Наконец, до нас доходит, что являться всей “диверсионной группой” нам не стоит. Идём врассыпную, и одиночные вылазки в совучреждения вроде начинают приносить какие-то результаты. Кого-то берут в уборщики в госпиталь, кто-то устраивается ночным сторожем… Хуже всего приходится мне: видно, в слухах и сплетнях, разнёсшихся по городу-герою, моё имя в диверсионной истории чётко обозначено и я получаю категорические отказы повсюду. Остаётся один день! Всего один день! И если в этот день я не заполучу штамп в трудовую книжку, сбудется пожелание Петрушки и меня несколько лет будет перевоспитывать работа на колхозных полях. И я решаю попытать счастье в пригороде Ленинграда, где эрмитажная история вряд ли известна. Но к моему удивлению, и здесь, в районах унылых хрущёвских новостроек, ни одна фабрика, ни один завод не пожелали принять меня, хотя я согласен на любую самую грязную работёнку. Как я сразу не понял, что в каждом советском ведомстве есть партийное бюро, которое информируется обо всех событиях, происходящих в городе!
Уже давно стемнело, уже час как закрылись все советские учреждения. Открыты только винные магазины, возле которых толпятся высыпавшие из ворот фабрик работяги. На душе тоскливо: завтра участковый придёт проверять мою трудовую книжку, а потом…
Неожиданно вижу перед собой небольшое трёхэтажное здание со светящимися на первом этаже окнами и слабо освещённой надписью над входной дверью: “Начальная школа Купчинского района”. К двери прикреплена бумажка, жирными буквами от руки написано: “Требуется художник”. Толкаю дверь – пусто; иду по школьному коридору и натыкаюсь на закрытую дверь, из-за которой слышен громкий мужской голос, кого-то отчитывающий. Тихонько стучу, приоткрываю дверь и вижу сидящего за письменным столом под портретом Ленина полного седоволосого человека, разговаривающего по телефону. Увидев мою башку, он, не отрывая уха от трубки, делает мне знак войти. Вхожу, закрыв дверь, стою, слушая минут пятнадцать разговор о красном кумаче и каких-то банках с краской, которые никак не могут до школы доехать.
Наконец трубка повешена, и мужчина, окинув меня взглядом, усталым голосом спрашивает: “Художник?” “Да, – с готовностью отвечаю я. – У вас тут объявление висит. Место ещё не занято?” – “Да нет. Уже второй месяц шрифтовика не могу найти! Хочешь у нас поработать? Но предупреждаю: деньги небольшие, а работы по горло”, – слышу вселяющий надежду ответ. “Хочу, но я должен сказать, что я из Эрмитажа”. – “Ну так и что? Из Эрмитажа так из Эрмитажа, не из тюрьмы же! Садись пиши заявление, а я печать сейчас из сейфа достану”. Мужчина встаёт из-за стола, идёт к большому сейфу – и через минуту на странице моей трудовой книжки стоит жирная печать Купчинской начальной школы и подпись директора, утверждающего меня в должности художника-шрифтовика с зачислением в штат школы. “Завтра в восемь в мой кабинет, дам ключи от подвала, там и будешь творить”, – с добродушной улыбкой говорит директор, пожимая мне потную от волнения руку и провожая по коридору до входной двери. Идёт, сильно прихрамывая. “Под Курском ногу оставил, – объясняет он мне. – Ну давай, я должен дверь запереть, уборщица уже ушла, а мне ещё часов пять контрольные проверять, учителя не справляются”.
“Милый фронтовик, – думаю я, – даже не догадывается, от чего он меня сегодня спас…”
На следующее утро участковый уже у меня в мастерской. Недоверчиво разглядывает мою трудовую книжку, украшенную вчерашней печатью, подносит к свету, внимательно всматривается в страницу со штампом и даже почему-то нюхает. “В чём проблема, товарищ милиционер? – спрашиваю. – Печать не