Разве не поразительно, что он с такой настойчивостью гнул свою линию? Казалось, его ничто не смущало. Ведь он прекрасно знал, что большинство крестьян и так любимых им люмпенов никакой земли не требовали (первые, как мы знаем, мечтали лишь о снижении налогов и арендной платы, вторые стремились к дележу чужого имущества). Весь материал «Доклада об обследовании крестьянского движения в провинции Хунань», написанный им самим же, говорил об этом! Неужели он ставил вопрос о «черном переделе земли» только для того, чтобы удовлетворить часть особенно нуждавшихся пауперов, беднейших арендаторов и членов неимущих кланов хакка? Возможно и так: этих людей в китайской деревне тоже хватало: ведь, как мы помним, одних хакка насчитывалось более 30 миллионов! Но главное все же заключалось в другом. К 1927 году Мао окончательно сформировался как личность. За годы, проведенные в партии, он приобрел привычки руководящего работника. И, как многие «вожди», привыкшие повелевать, уже абсолютно не сомневался в том, что имел право решать судьбы всех, над кем стоял. Мао был совершенно убежден, что знает лучше любого крестьянина, что тому надо. Вот почему спустя всего несколько дней после того, как идея тотальной конфискации земли была раскритикована Ломинадзе, он вернулся к ней, на этот раз в присутствии хунаньского представителя Коминтерна Кучумова-Майера. Уже тогда он был уверен, что в Китае давно наступил свой октябрь 1917 года118. А потому, считал он, ни о каких «поблажках» «помещикам» и «буржуям» и говорить не приходилось.
Свои леворадикальные взгляды «упрямый хунанец» будет проталкивать и в будущем. Да, ему придется маневрировать, приспосабливаться и идти обходными путями, но своим утопическим идеалам всеобщего равенства он уже никогда не изменит!
Как бы страхуясь на тот случай, если «тупое» крестьянство действительно не откликнется на его призывы, Мао и на этом заседании поднял вопрос об особом значении военного фактора. «Если мы хотим развернуть восстание, оно не должно опираться только на силу крестьян. Нужна поддержка со стороны армии. Восстание может состояться только при участии в нем одного или двух полков, в противном случае оно потерпит поражение… Если вы хотите захватить политическую власть, будет полным самообманом пытаться сделать это без поддержки со стороны вооруженных сил. Прошлая ошибка нашей партии заключалась в том, что мы игнорировали военный фактор. Теперь же мы должны отдавать 60 % наших усилий развитию военного движения». В заключение Мао вновь выдвинул формулу, которая, похоже, самому ему нравилась своей образностью: «Мы должны исходить из принципа, что политическая власть рождается из дула винтовки»119.
Большинство членов хунаньского парткома поддержали своего авторитетного земляка. Только И Лижун проявил осторожность. «Если мы конфискуем их [мелких дичжу] землю, — объяснил он, — они, безусловно, присоединятся к крупным дичжу в их контрреволюционном лагере. Значит, сейчас не время конфисковывать землю мелких дичжу… Что же касается крестьян, то, получив землю, они могут облениться. А это приведет к сокращению производства зерна. Боюсь, это станет проблемой»120. Но его никто слушать не захотел. Все были убеждены, что пора было бросать политиканствовать и играть в демократию. «Призывы к созданию демократического революционного правительства изжили себя», — утверждали они. Коммунисты хотели восстать под своими собственными, а не левогоминьдановскими знаменами, провозгласить советы и оторвать головы всем, кого можно было отнести к собственникам. И их действительно совершенно не интересовало, нужно это было крестьянам или нет! «Наш метод заключался в том, чтобы осуществить революцию сверху и распространить ее через армию к крестьянам, а не наоборот», — признавал Пэн Гунда121.
Однако Временное политбюро, в котором заправлял Ломинадзе, выступило против этого. В специальном письме хунаньским товарищам оно охарактеризовало точку зрения Мао о соотношении военного фактора и массового движения как «военный авантюризм», добавив: «ЦК считает, что надо опираться на массы. Вооруженные силы должны носить вспомогательный характер». Была вновь отвергнута и идея Мао о немедленном и полном перераспределении земли. «Главным лозунгом сегодня является конфискация земель крупных дичжу», — говорилось в письме. При этом, правда, подчеркивалось, что земли мелких дичжу и крестьян-собственников не надо было трогать лишь по «тактическим соображениям» — до тех пор, пока революция не «разовьется»[41]. Самым решительным образом Политбюро также потребовало продолжать вести всю работу под знаменем «левого» Гоминьдана: инструкций о смене лозунгов из Москвы пока не поступало.
Ни один человек в хунаньском парткоме с этим не согласился. И только тогда, когда Политбюро потребовало выполнения своих директив в самой категорической форме, Мао и его «коллеги» пошли на уступки122. Но, как показали дальнейшие события, сделали они это, конечно, формально[42].
Вместе с тем подготовка к «восстанию осеннего урожая» шла полным ходом. В самом конце августа хунаньский партком постановил нанести основной удар в центральной части провинции — объединенными силами «крестьянской армии», остатки которой сохранились в уездах к востоку от Чанши, одного полка гоминьдановских войск, командиром которого был член компартии, а также безработных шахтеров Аньюаньских копей. Лозунги восстания были весьма просты: «казнить местных реакционеров, конфисковать их собственность, сжечь их дома, разрушить дороги и коммуникации». Главной целью был определен захват Чанши: большинство воспитанных на российском опыте коммунистов все еще не представляли себе революции без опоры на города. Хотел ли сам Мао атаковать столицу провинции? Скорее всего, нет. По воспоминаниям Пэн Гунда, он настаивал на ограничении масштабов восстания123. Не мятеж сам по себе интересовал его, он давно уже понял: революция потерпела поражение, надо собирать силы и уходить в горы. Но он должен был подчиняться решениям Политбюро.
Для непосредственного руководства восстанием были сформированы два комитета: фронтовой, занявшийся чисто военными делами, и комитет действия, объединивший парткомы восставших районов. Во главе первого встал Мао, во главе второго — И Лижун. После того как все это было решено, на рассвете 31 августа Мао выехал из Чанши на границу провинций Хунань и Цзянси, туда, где планировалось начать восстание.
В последний раз он обнял Кайхуэй. Надо было спешить. Договорились, что после его отъезда она с детьми и няней переедет к матери, в Баньцан. Перед расставанием она дала ему в дорогу пару новых соломенных сандалий и попросила заботиться о своем здоровье. Ее беспокоило, что несколько дней назад, когда они все вместе ехали из Баньцана в Чаншу, Мао подвернул ногу и до сих пор хромал. На вокзал она уже не пошла. Мао Цзэдуна вызвался проводить ее младший двоюродный брат Каймин. Знали ли они, что больше им никогда не встретиться? Понимали ли, что в то раннее утро расходились они навсегда? Мао уходил на чаншаский вокзал, чтобы сесть в скорый поезд, который умчит его в новую жизнь — в ту, где он станет «великим спасителем нации», «учителем» и «вождем». А она оставалась в прошлом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});