После этого в сопровождении секретаря одного из уездных парткомов Мао направился в местечко Тунгу, к северу от Аньюани, для того, чтобы передать находившимся там прокоммунистически настроенным солдатам и беднейшим крестьянам решение о преобразовании их отрядов в 3-й полк 1-й дивизии. Его переполняли героические чувства: он уже представлял себя вождем повстанцев, и губы шептали строфы новых стихов:
Дичжу давят людей что есть силы,И крестьяне их всех ненавидят.Но когда урожай мы сбираем, то сгущаются осенью тучи.Грома звук возвещает восстание!126
Все вроде складывалось хорошо, но неожиданно на дороге, неподалеку от поселка Чжанцзяфан, километрах в пятидесяти от Тунгу, он и секретарь укома (звали его Пань Синьюань) были остановлены отрядом местной крестьянской милиции (миньтуанями). Те, конечно, не знали, кто оказался у них в руках, но на всякий случай решили отвести их к начальству. Ситуация создалась угрожающая: «белый» террор еще свирепствовал, и арестованных могли запросто расстрелять. Вот как сам Мао рассказывал об этом Эдгару Сноу: «Мне приказали следовать в штаб миньтуаней, где собирались меня убить. Но я, заняв несколько десятков юаней у товарища [Пань Синьюаня], попытался подкупить стражников. Те были простыми наемниками и особенно моей смерти не хотели, а потому согласились меня отпустить. Однако их командир воспротивился. Тогда я решил бежать, но никак не мог это сделать. Только тогда, когда до штаба миньтуаней оставалось метров двести, я вырвался и скрылся в полях. Я добежал до холма, который возвышался над прудом, и затаился там, в высокой траве, до захода солнца. Солдаты преследовали меня и даже заставили нескольких крестьян помогать им в поисках. Много раз они подходили совсем близко, один или два раза я даже мог до них дотронуться. Но каким-то образом мне удалось остаться незамеченным, несмотря на то, что несколько раз я терял надежду, будучи абсолютно уверенным, что меня опять схватят. Наконец на рассвете они прекратили поиски. Я сразу же направился в горы и шел всю ночь. На мне не было сандалий, а потому ноги мои оказались в жутких ранах. По дороге я встретил крестьянина, который пожалел меня и приютил, а затем вывел в соседний район. У меня было семь юаней, на них я купил сандалии, зонтик и еду. Когда же в конце концов я благополучно добрался до [своего] крестьянского патруля, у меня в кармане оставалось всего две медные монеты»127.
Тщательно подготовленное восстание, начавшееся 9 сентября, завершилось, однако, сокрушительным поражением. Правда, ничего другого и ожидать было нельзя. Никакой практической помощи восставшим солдатам и офицерам не оказали не только пассивные крестьяне, но и деморализованные железнодорожные рабочие и шахтеры. «Крестьяне не поднялись потому, что у их вождей не хватило решимости, — сообщал Пэн Гунда. — Как только военные операции завершились, мы потеряли политическое влияние на крестьянство, а [наши] партийные организации прекратили существование… После нескольких неудач рабочие утратили доблесть. То, что не удалось организовать саботажа на железной дороге, нанесло тяжелый удар по планам восстания в Чанше»128.
В этих условиях 15 сентября члены хунаньского парткома (и Мао в том числе) на свой страх и риск решили отказаться от штурма провинциальной столицы и от самого восстания в ней. Ничего, кроме многочисленных жертв, эти новые бессмысленные акции не сулили. Надо было отступать, а не изображать из себя героев.
Собрав 19 сентября остатки войск в небольшом поселке Вэньцзяши, в ста километрах к востоку от Чанши, Мао объявил им о намерении пробиваться на юг, вдоль границы провинций Хунань и Цзянси, в направлении высокогорного района Цзинган (дословный перевод: «Колодцы и хребты»)129. Этот труднодоступный массив, являющийся средней частью пограничного хребта Лосяо, издавна служил убежищем мятежникам и бандитам. Мао считал его «отличной базой для мобильной армии». По его словам, «он был удачно защищен естественными преградами, и в нем выращивалось достаточно урожая для снабжения небольшой армии. Он представлял собой круг с восьмью ли в диаметре, площадь которого составляла 500 квадратных ли. Местные жители называли его Дасяоуцзин [«Пять больших и малых колодцев»]… поскольку в разных концах его действительно находились пять больших колодцев — да, сяо, шан, ся и чжун, то есть большой, маленький, верхний, нижний и центральный колодцы. Пять деревень, разбросанных по горам, носили те же названия»130.
Характерной особенностью этих мест было причудливое сочетание уходящих в небо горных вершин и резко обрывающихся вниз глубоких обрывов. В общем, это было идеальное пристанище, лучше которого и не выдумать.
21 сентября полторы тысячи измотанных в боях бойцов (все, что осталось от 1-й дивизии), повязав на шеи красные ленты — повстанческий знак, начали трудный поход. «Дисциплина оставляла желать лучшего, — вспоминал Мао, — политическое воспитание находилось на низком уровне. Среди солдат и офицеров было немало колеблющихся элементов. Многие дезертировали». Не менее мрачную картину рисует и один из рядовых участников марша: «Наши части не были знакомы с обстановкой, не имели достаточной подготовки. Эпидемии лихорадки, переходы в жаркое время года, отсутствие баз — все это приводило к большим потерям»131. Только 27 октября отряд Мао, потерявший за время похода треть своего состава, достиг, наконец, поселка Цыпин, главного населенного пункта цзинганского района. Здесь, у подножия самой высокой в этой местности горы Учжишань («Гора пяти вершин», 1841 м над уровнем моря), в широкой долине, изрезанной рисовыми чеками, они и остановились. Кругом, куда только хватало глаз, высились отвесные горы, покрытые вечнозеленой хвоей132.
Через месяц в соседнем с Цыпином уездном городишке по инициативе Мао было провозглашено образование двух органов политической власти — законодательного (в лице Собрания рабочих, крестьянских и солдатских депутатов) и исполнительного (Народного собрания). Слово «совет» (на китайском языке «сувэйай») Мао пока не использовал, но по характеру эти учреждения были именно советскими. Естественно, сразу же ему пришлось столкнуться с рядом проблем. Действовать надо было в новой, незнакомой среде, среди чужого, зачастую агрессивно настроенного к незваным гостям населения, говорившего к тому же на особом, непонятном многим бойцам, в том числе самому Мао, диалекте.
В этих бедных местах, вдали от провинциальных администраций Хунани и Цзянси, люди жили по своим, традиционным, законам. Экономика этого района, по словам самого Мао, находилась «еще в патриархальной стадии ступы и песта»133. Имелось в виду, что в горах для обрушивания риса применяли ступу и пест. Только в долинах имелись ручные мельницы. Власть здесь принадлежала шайкам бандитов во главе с некими Юань Вэньцаем и Ван Цзо. Шестьсот головорезов, вооруженных старыми пистолетами, ружьями и мечами, держали в страхе почти весь окрестный Нинганский уезд, население которого составляло 150 тысяч человек134. Понятно поэтому, что прежде, чем получить «права гражданства» в Цзингане, Мао должен был установить дружеские отношения с грабившими эту округу «мужественными» людьми. И ему это удалось: не зря ведь он готовил себя к подобной встрече. В результате, по его собственным словам, он «захватил гору и стал королем»135.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});