«Когда в июне 1941 г. я прочла М.Ц. кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об арлекинах, коломбинах и пьеро», очевидно полагая, что поэма — мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, м. б., боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так»[93].
Может быть, именно этой ахматовской поэме, в которой вереницей проходят тени людей, «живших и бывших», людей, наделенных всеми их страстями, пороками и добродетелями, земной их правдой и неправдой, людей своего времени, своей эпохи, — Марина Ивановна и хотела противопоставить «Поэму Воздуха» и переписала ее за ночь. Поэму безлюдную, где даже нет теней!.. Поэму нетутошнюю, освобожденную от всего земного, поэму безвременную, поэму воздуха, поэму безвоздушного пространства, поэму пустоты.
Та Оптина пустынь,Отдавшая — даже звон.Душа без прослойкиЧувств. Голая, как феллах.
Поэт стремительно отрывается от всего земного, от самой земли и уносится ввысь, в небо, ввинчиваясь в облака, преодолевая, пробивая воздушное пространство слой за слоем, туда —
В полную неведомостьЧаса и страны.В полную невидимостьДаже на тени.
Туда — где «больше не звучу», туда — где «больше не дышу», туда — где ничего, туда — в космическую пустоту…
Когда я писала эти строки, мне так хотелось добавить, что тогда на Конюшках Марина Ивановна говорила, что написала эту поэму для того, чтобы «опробовать смерть…». Но, как уже упоминалось, тетрадь, где она делала пометки на полях, — пропала! В записях своих я ничего обнаружить не смогла, довериться же каким-то зыбким воспоминаниям сорокалетней давности и приписать эти слова Марине Ивановне — не смела. Знакомые же уверяли, что поэма эта о полете Линдберга, о полете автора с ним в бесконечную высь! И подпись гласит: «1927. Медон, в дни Линдберга». Сама же я поэму эту не воспринимала, она отпугивала меня какой-то жесткой марсианской пустотой… Да, действительно, писалась поэма в те дни, когда Линдберг совершил свой полет, но повод для написания этой поэмы и смысл ее был иным… «Опробовать смерть» — может, и правда эти слова были произнесены, но в той тетради — «бродяге», которая вернулась ко мне спустя сорок два года, в 1990, говорится иначе:
«Эта поэма написана в ответ на вопрос одной ясновидящей молодой больной (Веры Аренской[94], сестры Юрия Завадского).
— Марина, как я буду умирать?Отсюда: —…дыра бездоннаяЛегкого, пораженногоВечностью.
Эта поэма, как многие мои вещи, написана — чтобы узнать…»
В своей неизбывной, неутолимой жажде перелюбить все любови, перечувствовать все чувства, познать все, что дозволено человеку за короткий срок его пребывания на земле, — здесь, в этой поэме Марина Ивановна преступает и черту дозволенного… И в одном месте на полях пишет: «В СМЕРТИ НЕ ВСЕ НОВО».
О, еще в котельнойТела — «легче пуха!»Старая потеряТела через ухо…
«NB! Смысл: Еще тогда в котле тела, мы это чувство знаем. Здесь как в предыдущих созвучных строках (Старая потеря — тела через воду) — узнавание. В смерти не все ново».
Странно — один мой приятель биолог, циник, ни во что не верящий, лишенный фантазии, эмоций, конечно, никогда не читавший Цветаеву, все жизнь за микроскопом, — пережил клиническую смерть. И когда я с пристрастием допытывалась у него, что же он чувствовал, он нехотя объяснял: «ну, боль вся кончилась, наступил удивительный покой. Ощущение, ну, когда бы ты в море (он жил в Крыму, в Никитском саду), тело потеряло вес, необыкновенная легкость и ты, нет не ты, тело остается лежать и ты видишь его, со стороны, нечто от тебя или из тебя устремляется ввысь, в полет… Глаз нет, ушей нет, и в то же время это, что есть, — ты, все видит, все слышит и даже что в соседней комнате за стеной и что делает врач, и жена плачет. Ты как бы над ними, то есть не ты, ну, черт его знает, что это!..» «Тебе жаль было жену?» — «Нет. Полное равнодушие ко всему. Только, как бы фиксируешь…»
Из лука — выстрелом —Ввысь! Не в царство душ —В полное владычествоЛба…
Не собираюсь делать выводов, просто меня поразили совпадения, их много, а Марина Ивановна никогда не испытала состояния клинической смерти! (Кажется один раз теряла сознание при высокой температуре. Я дважды теряла сознание, но это все иное!..) Теперь много пишется, многими изучается это состояние — клинической смерти. Тогда же, в 1927, вряд ли Марине Ивановне могло что попасться в печати. Известно, в эти дни она все еще сосредоточена на смерти Рильке, которую тяжело переживает. Она пишет «Новогоднее» о его смерти, «Твоя смерть» и «Поэму Воздуха». Тема смерти проходит, в общем-то, через все ее творчество (об этом можно написать целый трактат!), и если в молодости это могло носить еще налет некоего кокетства, то далее это становится навязчивым стремлением проникнуть в тайну…
Когда Марина Ивановна встречается с Ахматовой, она так часто в то время говорит о смерти и, может, там на Ордынке, где происходит их свидание, тоже заводит этот разговор, хотя, как мне представляется, Анна Андреевна не очень-то любила касаться этой темы. Может переписывается именно эта поэма, ибо она очень важна для Марины Ивановны и именно теперь… Ведь и там в Чистополе «Поэму Воздуха» она собирается читать Чуковской и Арбузовой, хотя они обе так многих ее стихов не знают…
Ахматовой «Поэма Воздуха» очень не понравилась, она считала ее кризисной, больной, и спустя двадцать лет говорила о том, что такую поэму можно написать одну, другой не напишешь, и что, быть может, даже и творческие причины были в гибели Марины Ивановны, забывая, между прочим, о том, что поэма эта была написана в 1927 (!) году, и после этого Марина Ивановна еще много и много писала…
Оба поэта не приняли — не поняли — поэм друг друга, но все же их встреча, как сказала бы Марина Ивановна, — «невстреча» состоялась! Иначе бы на другой день Марина Ивановна не пришла снова, а Анна Андреевна сумела бы встречи избежать… Об отношениях Ахматовой — Цветаевой много говорится разного. Кто-то сравнил их отношения с отношениями Шумана и Шопена: Шуман преклонялся перед Шопеном, боготворил его, а тот снисходительно принимал это как должное. А кто-то договорился даже до отношений королевы и фрейлины! Королева, конечно, была, но представить фрейлиной Цветаеву?! Ахматова отлично понимала, что Цветаева большой поэт, и говорила об этом не раз, но она многого, очень многого в ней не принимала. И думается, точнее всего было сказано о них обеих Алей: «М.Ц. была безмерна, A.A. — гармонична: отсюда разница их (творческого) отношения друг к другу. Безмерность одной принимала (и любила) гармоничность другой, ну а гармоничность не способна воспринимать безмерность: это ведь немножко не «comme il faut» с точки зрения гармонии». Правда, в 1940 году Марина Ивановна уже пересматривает свое отношение к стихам Ахматовой, и, как замечает Ахматова, — двадцатипятилетняя любовь оказалась напрасной!..