крон. «Ах, людей надо подверживать в трубную минуту». Мальчишки опять похватались за животы. На этом аукционе не было ничего интересного, кроме того, что происходило в штанах у этих подростков, которые молча следили за каждым движением Эйвис, словно советские разведчики. Она чувствовала на себе эти глаза – и позволяла взглядам вращаться вокруг нее, подобно голубым и карим планетам, – но старалась ненароком не заглянуть в них; эти пареньки полностью превратились в детородные органы, с гривой надо лбом и жидковатой порослью на щеках, она даже не знала, как их зовут. Их имена пока только вылуплялись у них изо лбов. И почему у них такие ужасные прыщи? «Прыщи от похоти», – сказал брат Тоурд. «Телячьи прыщики», – сказала бабушка. Она не поняла ни того ни другого. И все же – к собственному удивлению – она начала думать и прикидывать, что ей стоит допустить этих мальчишек до себя всего два раза, и она заработает достаточно денег, чтоб хутор остался за папой, а бабушка оставалась в долине, а братец Грим и дальше радостно слушал в сеннике свое американское солдатское радио и подпевал. Это было так странно. Так странно думать об этом вот таким образом. Это заняло бы у нее всего день, от силы два. А может, Фрида и Герда согласились бы пособить ей. Они начали бы сбор средств на благотворительные цели и одно воскресенье полежали бы в хельярдальском сеннике, раздвинув ноги. Тогда бы, конечно, они в два счета выкупили свою долину, все стало бы как раньше. Какое странное сейчас пришло время!
Почему она задумалась об этом? Как это пришло в голову? Она покраснела – именно в тот момент, когда смешливый мальчишка с Верхнего Капища прошел мимо и укрепился в своей догадке, что она влюблена в него, – и отогнала прочь эти глупые мысли: все равно отец уже забрал весь ее пыл. Что она вообще задумала? Может, ей хотелось стать солдатской шлюхой? Явно нет. Она же не как Фрида. Нет, уже ничего не спасти. Эту долину уже уничтожили, и все знают, кто это сделал, – подумала она, предоставляя аукциону идти своим чередом.
Когда распродали все, кроме домашней утвари: и коров, и лошадей, и кур, и трактор, сенокосилку, сеносгребалку, сбрую, седло, молочный бидон, подойники, тачку, навозные лопаты, телегу и два вьюка сена годичной давности, в которое помочились, – тут уже настал вечер. Люди проголодались. Солнце пробивалось сквозь тучи и теперь светило людям прямо в лицо, бросая горизонтальный свет на пустые животы. Душа Живая пооткрывала все свои шкафы и вынула каждый кусочек съестного, который нашла. Все равно их ни к чему хранить. Последний ужин в Хельской долине был накрыт во дворе. Столы вынесли из дома, Гейрлёйг покрыла их скатертью, и женщины выставили на них все, что нашла бабушка: восемь батонов кровяной колбасы, солидный кусок акулятины, четыре бутылки коровьего молока, трехгодичный объеденный копченый окорок, четыре вяленые пикши 1951 года, свежесваренные, вкупе с миской полуостывшей картошки, буханку хлеба, масло, печенье, сушеную рыбу, капельку скира и две большие горячие кастрюли: в одной было четыре литра овсяной каши, в другой – столько же какао-супа. Пиршество в Хельской хижине. Во дворе. За этим столом царило весьма итальянское настроение, хотя все, по исландскому обычаю, стояли: стульев не нашлось ни для кого, кроме самых пожилых мужчин. Мухи быстро украсили скир и рыбу. Как весело кого-нибудь объесть и по миру пустить! Фермер из Хельской долины стоял и смотрел, как Эферт жует кусок копченого окорока; на миг их взгляды встретились – старые друзья, – а затем усатый кот кивнул с перекошенной редкозубой улыбкой. У Хроульва не было аппетита, и он вошел в дом, поднялся на чердак и начал шарить в кроватях, пока народ с куском акулятины в руке и кашей в животе брел за угол дома, чтоб полюбоваться на игру красок на западном краю неба. Красивый закат хорошо способствует пищеварению. А в августе закаты самые красивые. Когда облака как следует выдержали в духовке лета, тесто поднялось, формы стали кучевыми и солнце освещает их тесные мягкие ряды, словно подсветка в витрине магазина, в итоге получается пышная сдоба.
Трудно было скрыть, что после еды люди все еще были голодны. И как зачарованные смотрели на небесные сласти на горизонте. Эта долина была безнадежна. Хотя в ней съели все, люди все равно покидали ее голодными.
Солнце зашло за край хейди, и Йоуи опять вскарабкался на ящик. Сейчас начали продавать вещи из дома, мебель и кухонную утварь. Все это вынесли на улицу. Все, кроме печки и старухиной кровати. Она развалилась у них в руках, стоило им лишь прикоснуться к ней – как будто держалась только на ее сне, – и сейчас лежала, словно схлопнувшееся легкое, на полу в зияющей пустотой спальне. Кровати на чердаке были приколочены гвоздями. На дне одной из кроватей Хроульв нашел старую бумагу, спрессовавшуюся в папье-маше: это были две исписанные убористым почерком страницы, сложенные во много раз, – письмо: «Милая Йоуфрид! Любимая моя. Я знаю, ты не можешь знать, как я скучал…» Он перелистнул на последнюю страницу, почерк был шнурообразный, он его не узнавал, а в конце было подписано: «Все относительно, кроме любви. Тысячу раз целую! Твой Л.».
Ху х.
Шоферы попытались раскачать старую печку, такую черную и такую шведскую, – но она была для них слишком тяжела и к тому же крепко застряла в углу. «Ах, эту выставлять на продажу и смысла нет», – еще раньше сказала Душа Живая. Сейчас она вышла с деревянной поварешкой в руке посмотреть на аукцион. И за каждую вещь хреппоправителю назначали все бо́льшую цену. Бальдюр и Эферт не могли поделить датские напольные часы с маятником, а Ауки с Брода купил двадцать семь номеров «Ежегодника овцевода». Но никто не хотел табурет, на который Хроульв обычно складывал одежду. «Я возьму», – сказала Маульмфрид. Хроульв слышал это через полуоткрытое окно, хоть он и сидел в самом дальнем углу чердака на длинной кровати, поделенной натрое, и глазел на сучки в досках ската крыши напротив. Каждый из них был как лицо. Они были до боли знакомы ему.
Новый владелец долины, банкир Йоун Гвюдмюндссон, решил не покупать ничего из домашних вещей, так как не видел в этом никакой выгоды: здесь предстояло обустроить большую ферму для лошадей. Разумеется, он собирался меблировать дом заново. Да, конечно, ему потребуется мебель более крупная, чем старой Алле. Но все же ассистенту Мариноу удалось навязать ему печку.