— Я еще в армии к такому привык, — только и проронил отец.
— Вступать с ними в перепалку вряд ли стоит; а хочется.
— Эти сопливые хамы только того и ждут, Джон. Если они тебе всего лишь сломают пальцы, считай, тебе повезло. Надо вернуть в Англии воинскую повинность. Пускай эти межеумки роют берлоги, чтобы в проливные ноябрьские дожди им было где приткнуться на ночь.
Джек покосился на отца: тот с трудом сдерживал накопившийся гнев, на виске змеилась толстая жила.
— Быть может, оно всегда так было, — предположил Джек. — Просто мы забываем.
— Вздор. Разве это люди? А ведь среди них и цветных-то почти нет.
Жизни матери уже ничто не угрожало, но ее, тем не менее, перевели на предпоследний, шестой, этаж, в гериатрическое отделение, и это вызывало беспокойство. На самом верхнем этаже, будто уже за гробом, располагалось детское отделение. Выше — только небо. Мать похудела, но держится бодро, оживленно. Отец выглядит крайне измученным. Похоже, здесь все забыли, что она ничего не видит. Сестры и няньки постоянно меняются, английскую речь наполовину не понимают. Старшая сестра повесила в изножье материнской кровати большой лист с предупреждением: СЛЕПАЯ ПАЦИЕНТКА, но ничего не изменилось — нянечка по-прежнему протягивает стакан воды и ждет, чтобы больная его взяла; или в ответ на ее просьбу молча кивает.
— Это вопрос культуры, — говорит отец. — В странах, откуда они к нам едут, их не учат элементарным вещам.
— Одна-две сестрички очень даже милые, — замечает мать, со вздохом откидываясь на подушки.
Дырки в черепе от винтов, на которых держится упор для головы, воспалились. Врачи опасаются стафилококковой инфекции, но мер никто не принимает, лишь время от времени протирают раны дезинфицирующими салфетками. Больница представляется Джеку гигантским памятником иллюзии здравоохранения, особенно здесь, на этаже для стариков. Стоит копнуть чуть глубже, и под пристойным медицинским обличьем обнаруживается непробиваемый монолит отчаяния, безнадежности жизни. И нечего уповать хотя бы на передышку: смерть никого ждать не станет. Но почему-то Джеку упорно вспоминается хиленький китаец с полиэтиленовым пакетом в руке, стоявший перед танковой колонной на площади Тяньаньмэнь.
Даже после того как дома он принял душ и переоделся, от него все равно отдает больницей. Этот запах въелся в тело. Милли тоже его ощущает. Последняя поездка была особенно трудной, даже чтение не спасало: он не мог сосредоточиться, постоянно думал о Кайе и Яане. Особенно о Яане. Все это напоминает жонглирование яйцами, только не крутыми и не деревянными. После встречи в Ридженс-парке он решился им позвонить, но Кайя разговаривала сухо. Непреклонно.
Их встреча у озера завершилась, мягко говоря, не лучшим образом.
— Ну? Что скажешь?
— Не знаю, Кайя. Речь идет о моей жизни. Моя жена… гм… ждет ребенка, — сказал он, уверяя себя самого, что это отчасти правда.
Вчера они опять предавались любви. Милли обычно бывает напряжена в предменструальный период, но тут она выпила несколько бокалов вина, расслабилась, и они занялись друг другом на диване перед телевизором. Би-би-си-2 передавала репортаж из Афганистана.
— И что? — сухо спросила Кайя.
Утки вдруг подняли истерический галдеж, напоминающий барабанную дробь перед казнью.
— Ну, и мне страшно не хочется… Можем договориться о какой-то…
— О чем?
— Я уже объяснял, — продолжал Джек, сознавая, что надо брать быка за рога, иначе он будет и дальше мямлить что-то невразумительное. — Я действительно хочу помогать Яану. Материально.
Кайя долго смотрела на озеро, на уток. Какой-то малыш сердито замахал рукой, пытаясь разогнать птиц. Нет, он их, оказывается, кормит. Вся прибрежная водная гладь усеяна хлебными крошками, утки крутятся, стараясь ухватить побольше. Мальчишка бросает неумело, часть хлеба летит ему за спину. Тут подходит мать, берет его за руку и портит все удовольствие. Кайя наблюдает за ними, уголок губ у нее припух. Но теперь это не предвестие улыбки, а гримаса досады.
— Для начала вытащу вас из вашей конуры в более приличное место.
Он уже это говорил. Появилась женщина в пиджаке, похожем на пиджак Милли; сердце Джека дятлом застучало в ребра. Милли тоже может случайно оказаться в Ридженс-парке: вдруг она отменила поездку в Девон и уже идет по дорожке сюда? Запросто. Или притопает кто-нибудь из его знакомых. Эндрю Бик, например. Абигейл Стонтон. Или кто-нибудь из друзей Милли. Хоть та же Олив Николсон.
— Деньги, — Кайя кивнула.
— А?
— Хочешь легко отделаться.
— О чем ты? Не понимаю.
— Потом дойдет.
Джек непроизвольно пожал плечами: все-таки она иностранка. Большую часть жизни провела на советском острове. Ее английский его раздражает, он вовсе не так хорош, как ей кажется. Впрочем, порой и собственный голос его раздражает — до того он вялый, тусклый. По-английски самодовольный. С гнусавостью, типичной для уроженца графства Мидддсекс. Он предпочел бы иностранный акцент.
— Я хочу, чтобы у моего сына был отец, — сдержанно сказала Кайя.
— Отец у него будет, обещаю. Я стану с ним видеться. Мы все будем проявлять терпимость и держаться в рамках приличий.
Она посмотрела ему в глаза. Наверно, он говорит глупости или бестолково излагает разумные вещи.
— А что будет со мной?
Джек отвел взгляд.
— С тобой я тоже смогу видеться. Разговаривать.
— Бухло! — раздался крик, точно сигнал тревоги.
— И что это значит?
— Останемся друзьями. Просто друзьями.
Такое чувство, что это произносит подросток, где-то в другом парке, на другой скамейке. Ему же сорок три года! Джек выпятил подбородок, стараясь держаться как зрелый мужчина.
— Бух-ло-о! — эхом разнеслось над озером. На то и был расчет.
Кайя кивнула.
— Для тебя — прекрасно. Для тебя все правда прекрасно. А его дразнят в школе, понятно? Из-за ноги. И английского. Одноклассники дразнят. Он страдает. А я? Зачем я здесь? Из-за Яана. Из-за тебя.
Джек отвел глаза и смиренно развел руками. А он, зачем он пишет музыку? Зачем вообще живет? Мальчишку мать уже силой тащит от воды, он вопит и молотит ножками. Утки отплыли на безопасное расстояние.
— Дело в том, что если жена узнает про Яана… — Он выразительно вздохнул и потер пальцами лоб. Тогда всем несдобровать, вертелось у него на языке, но голос не слушался. Впервые он пожалел, что шесть лет назад зашел в кафе «Магнолия». Кажется, так оно называлось. Боже, он забыл название! «Майоран»? «Маргарин»! «Магия»! Это просто смешно. Он сходит с ума. Кто кого обманывал? Одно дело — экстаз, и совсем другое — обычная жизнь. Нельзя строить жизнь в надежде на сплошной экстаз.