праздник наш с приходом лет, как мы, перебесился». Вступив в пору зрелости, Пушкин мог рассчитывать на уважение, признательность и любовь соотечественников. Никто не сделал так много для развития духовной культуры России, как он. Вместо этого он на каждом шагу сталкивался с неуважением и злобой.
Завистники старались ославить сочинения поэта как неблагонамеренные, очернить его жизнь как безнравственную. Самым могущественным оружием Пушкина было его перо. Но в последнем столкновении – войне с Геккернами пустить в ход это оружие оказалось невозможно. Не следует представлять себе, будто почвой для клеветы были одни лишь семейные неурядицы поэта или исключительно эти неурядицы. Дело касалось высших нравственных ценностей, любви, доброты, благоволения в людях. «Нет истины, где нет любви» – это правило, по справедливому замечанию А. Синявского, помимо прочего означало в устах Пушкина, что истинное познание достигается сердечным и умственным расположением, что любовь и нравственность – путь проникновения в природу сущего1252. Поэзия Пушкина была проникнута духом любви. Залог бессмертия своей музы поэт видел в том, что его лира пробуждала добрые чувства.
На глазах у современников происходило рождение русского литературного языка и новой русской культуры, обогатившей мировую культуру. Но мало кто догадывался о значении творчества Пушкина для будущего России.
В письме Вяземскому из ссылки (ноябрь 1825 г.) Пушкин чётко заявил себя противником мемуарных откровений в духе Жан-Жака Руссо. Гораздо ближе Пушкину был Байрон. Говоря о великом английском поэте, Александр Сергеевич, несомненно, имел в виду и себя, свой жизненный опыт1253. Сходство в судьбах и думах глубоко волновало поэта, о чём он не преминул сказать В.Ф. Вяземской. В письме к ней П.А. Вяземский в 1830 г. писал: «Следовательно, у вас есть записки Байрона или о Байроне. Ты пишешь, что и у Пушкина сердце сжимается от сходства»1254.
В 1825 г. Пушкин писал Вяземскому: «Зачем жалеть о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах невольно, увлечённый восторгом поэзии»1255.
Как и у Байрона, в сочинениях Пушкина исповедь звучала мощным хоралом. Вот одно из его стихотворений-исповедей.
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь,
И горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.
Рассуждая о Байроне, поэт отметил: «В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением»1256.
Исповедь открывает внутренний мир поэта толпе, но суд толпы ведёт к торжеству клеветы и злобы. «Толпа жадно читает исповеди, записки etc. потому, что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе»1257.
Шли годы. Поэт вернулся из ссылки в Петербург. Даже недоброжелатели должны были признать за ним поэтический дар гения. Его возможности влиять на мнение общества увеличились.
К 1830 г. поэт пришёл к мысли, что духовные наставники общества могут пренебречь судом толпы, но не судом общества. В заметке «Опровержение на критику» он оспаривал как поверхностное мнение, будто критику или читателю нет дела до личных пристрастий и частной жизни поэта, до того, «хорош ли я (писатель. – Р.С.) собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты и тому под[обное]»1258. Уточняя свою мысль, Пушкин писал: «Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publics), к одному из главнейших условий высоко образованных обществ»1259. Поэт чётко сознаёт, что в цивилизованном обществе формирование общественного мнения невозможно без гласных прений о действиях общественных деятелей, прений, не исключающих обсуждение их частной жизни. Собственная жизнь Пушкина давно стала предметом вымыслов, нередко грубых и плебейских. Избавить от них не в состоянии ничто, кроме гласных прений, определяющих мнение общества.
События 1836 года убедили Пушкина в том, что применительно к России роль общественного мнения не следует преувеличивать. 19 октября 1836 г. в письме П.Я. Чаадаеву он писал: «…нужно признаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние»1260.
Слава Пушкина доставила ему исключительное положение в русском обществе. Царь должен был признать его умнейшим человеком России. С суждениями поэта считался свет. И всё-таки Пушкин болезненно ощущал свою беззащитность перед судом толпы. Причиной тому было отсутствие общественного мнения, законодателя «высоко образованных обществ».
Жизнь при дворе
Неверно было бы думать, что именно пожалование в камер-юнкеры ввело поэта в высший аристократический круг. Пушкин приобщился к этому кругу много раньше благодаря таланту и известности. Сохранилась роспись лиц 1829 г., которым Пушкин разослал поздравления к Новому году. Удивительно, что в ней отсутствуют имена ближайших друзей. Судя по обозначению улиц, слуга Пушкина должен был разнести визитные карточки на территории между Дворцовой и Английской набережной, императорской библиотекой на Садовой, между Большой Морской и Подьяческой, то есть в центре города1261. Жуковский жил в Царском Селе, Вяземские, как можно установить, – в Москве, А.И. Тургенев – за рубежом. Посыльный поэта не мог доставить поздравления им, а также и московским друзьям Соболевскому, Гончаровым и Ушаковым, приятельницам в Тригорском, знакомым в Кишинёве и Одессе1262.
Наибольшее число поздравлений выпало на долю Карамзиных. Две карточки предназначались Екатерине Андреевне и её падчерице Софье и две – её дочери княгине Е.Н. Мещерской с мужем. Сыновьям Карамзиной было 14–15 лет, и их поэт обошёл вниманием.
Несколько визиток получили Элиза Хитрово-Кутузова с дочерью Екатериной и другая её дочь – Долли