его и не остановил.
Он не знал, сколько пробыл на краю леса, стоя без движения, тяжело опираясь о ствол старой ели. Отсюда он видел стены Басилии, но никто не мог видеть его: ни свои, ни чужие. Хотелось уйти дальше. Вернуться на окровавленный холм. Пустое желание разбередить рану тянуло туда, но благо, Хельмо растерял еще не все благоразумие. В окрестностях наверняка кишели лазутчики, выясняя, атакует противник повторно или отступил. У стен могли поджидать железнокрылые. Да и не стоило солдатам видеть, что их воевода зачем-то идет к вражьему стану, вместо того чтобы планировать новый штурм. Так что он просто стоял. В голове было пусто. Вспоминались недавние победы, удачи, надежды… и меркли на илистом дне скорби и вины. Сегодняшний день уничтожил их.
– В Ринаре остались живые, – глухо раздалось в дождливой тишине за спиной. – Мы разыскали их в подвалах. А трупы погребли до того, как начался дождь.
Хельмо не обернулся, хоть мгновенно узнал голос. Горячая дрожь пробежала меж лопаток – наверное, туда Янгред смотрел. Губы растянулись сами, но улыбаться было больно, даже больнее, чем кричать.
Конечно, Янгред не спросит привычно: «Ты в порядке?», не станет и жалеть. И не укорит, проклятье, тоже не укорит, хотя вправе. Хельмо погубил стольких свергенхаймцев. Эти люди пришли сюда, чтобы за помощь получить землю, где могли бы вырастить детей и обрести дом. Но не будет ни детей, ни дома, лишь потому, что они беспрекословно подчинялись приказам мальчишки. Чужака. Плохого командира, не совладавшего с собой.
– Спасибо, – заставил себя прохрипеть он. – Но ты не обязан докладывать лично.
К чему это? Пальцы сводило судорогой; мокрая еловая кора их царапала; по старым ранам скребло. Но боль хотя бы не давала окончательно потерять самообладание и сознание.
– Я не докладываю, – отозвался Янгред. – Лишь довожу до твоего сведения. Чтобы… – он помедлил и, кажется, сделал шаг, – ты не тревожился пока хоть об этом.
Хельмо вздрогнул снова. Стало лишь хуже, страшнее. Янгред говорил ровно, будто и не был в гневе. Но не мог не быть. Не мог. И как держался? А главное, зачем?
– Ты не… – опять начал он и подавился воздухом, – обязан…
«…волноваться об этом. Отныне – нет. Я никогда за это не расплачусь».
Но горло сжало до удушья. От понимания: вот к чему был скверный сон Янгреда, от осознания: вот чего сам он столько боялся. Такого. Такой ошибки. Нескольких часов, которые разрушат много дней, всю дружбу, любовь и веру. Хельмо с трудом стал поворачивать чугунную голову. Глядя из-за плеча, он видел Янгреда смутно: уже смеркалось, воздух продолжали рассекать острые полосы дождя. Сгущался туман, вился у ног белыми языками.
– Ты не обязан хоронить моих мертвецов. – Сиплый смешок или всхлип вырвался из груди, Хельмо едва узнавал свой голос и едва понимал, что говорит. – А я добавил к ним твоих собственных. Видишь, каким благодарным я умею быть? Каково… доверять мне?
Под ногой Янгреда хрустнула ветка, а Хельмо снова уставился вперед. В мокрой мгле в городе зажигались желтоватые огни, десятки их. На какой-то из площадей вовсе кто-то плясал, бесновался, вопил. Захватчики праздновали победу, а те, что были крылатыми, кроваво пировали и возносили молитвы своей красноперой деве-птице.
– Хельмо… – но даже слышать свое имя оказалось невыносимо.
– И я… – окончательно с собой справившись, прошептал он. Хотелось смеяться над собственной глупостью. – Я что-то говорил о равенстве? О нашем равенстве в этом… этой кампании? Забудь. – Он наконец заставил себя развернуться, закончил тверже: – Забудь, прошу. Видно, боги наказали вас, столкнув со мной.
Они впервые посмотрели друг другу в глаза. Янгред был бледен, кожа и волосы запылились, разводы крови смешались с грязью. Даже дождь не смыл ни следы тщетных попыток догнать конницу, ни следы прикосновений к тем, мимо кого она проскакала в губительном призыве то ли спасать тех, кого можно еще спасти, то ли мстить за тех, кого спасать поздно. Шедшая следом армия безропотно рыла могилы другим, пока конники рыли их себе. Хельмо сжал кулаки, впился ногтями в занывшие ладони.
– Сколько? – Губы Янгреда едва разомкнулись. Взгляд оставался тусклым.
– Три сотни, – так же тихо ответил Хельмо. – Твоих. А моих…
– Значит, не ошибся, – Янгред говорил словно в никуда. – Давно примерился точно оценивать количество трупов, когда их складывают в горы.
Хельмо тщетно попытался расправить плечи. Стало только хуже, ноги задрожали сильнее. Нужно было ответить, выдохнуть наконец хотя бы простое: «Я молю о прощении», – но… взгляд Янгреда переменился. Стал острым, лихорадочным, почти таким же, как у раненой Инельхалль. И так же сбивчиво он заговорил:
– Твои. Мои. Нет. Это сейчас неважно. Почти шесть сотен, Хельмо, там пало пять с половиной сотен, и кого-то еще забрали, мне сказали.
– Да. Эти…
– А что было бы… – перебил Янгред глухо. Взгляд опять погас. – Что было бы, если бы план был похитрее? Ты понимаешь?
Но Хельмо не мог ни просчитать, ни вообразить, какой более гибельный план мог родиться у Самозванки. Он продолжал пусто смотреть в лицо Янгреда. Тот поднял руку, чтобы смахнуть подтеки дождевой воды, но только размазал грязь по лбу. Рука не дрожала.
– Что было бы, – продолжил он, – если бы, зная, как ты сорвешься, они еще оставили засаду в Ринаре? С пушками и мушкетами? С людоедами? Ты помнишь, что не у всех твоих есть даже щиты? Что мы, скорее всего, остались бы без орудий, обозов, инженеров и монахинь? Что нас расстреляли бы в упор, как… как животных на ваших любимых охотах?
Он говорил, не повышая голоса, не жестикулируя, и именно поэтому Хельмо увидел все особенно ясно. Так, что на миг заслонил ладонью глаза.
– Так поступил бы я, – закончил Янгред и блекло улыбнулся. – Зная, что ополчение ведет молодой командир, который долго не получал вестей и ждет худшего. Но Самозванка, думаю, побоялась отпускать разом столько сил. Или побоялся Влади Луноликий: насколько мне известно, он куда осторожнее жены.
– Янгред…
Нет, Хельмо не нашел слов. Лишь хотел убедиться, что вообще может еще назвать его по имени, назвать – и избежать молний, вспышки которых мелькали в тучах. Одна опять ударила плетью, отдалась громом и пропала. Повисла тишина.
Янгред стоял недвижно – и казалось понятно, чего он ждет. Хельмо глубоко вздохнул и сделал навстречу шаг, потом еще, пока не подошел вплотную. Он не отдавал себе отчета в этих качающихся, будто пьяных шагах, как и в том, что не сводит взгляда – наверняка дикого, словно у одержимого, – с застывшего лица. Было плевать, что выражает собственное. Серое