Говорили, что собаки этой породы обладали способностью чувствовать опасность — своим особым чутьем они улавливали малейший запах гари в любом уголке дома и начинали биться о стены, как безумные, но без единого звука, ибо они «не лаяли». Более пес, кажется, не годился ни на что. И поскольку до сих пор в Вапассу еще не было — хвала Господу! — ни одного пожара, то нельзя было удостовериться в тонкости его чутья. При этом он несколько раз терялся в лесу, и однажды его едва не загрызли волки. Но зато он превратился в счастливого пса.
Эльвира и дети очень любили его, и он любил всех детей. Он старался приносить пользу: зимой укладывался на промокшие маленькие чулочки, чтобы быстрее высохли. Летом приходилось сажать его на цепь, чтобы он опять не угодил в беду — не понимая этого, он огорчался и утешался только тогда, когда его впрягали в маленькую тележку (а зимой — в санки), и он катал малышей, еще не умевших ходить.
С выпавшим снегом обычно закалывали двух-трех свиней: это был праздник, открывавший собой длинную череду зимних торжеств и увеселений.
Сначала будет предрождественская неделя со всеми положенными обрядами и молитвами. Затем Рождество, благоговейное и светлое празднество, затем день Богоявления, когда все будут дарить друг другу подарки в память о волхвах и вифлеемской звезде.
Жизнь дома вошла в свое привычное русло. Анжелика находила время подолгу расчесывать прекрасные волосы Онорины и гулять с ней, следить, как растут близнецы, как с каждым днем все осмысленнее становится их взгляд. У Глорианды был золотистый цвет лица, черные волосы, которые уже начинали виться, а глаза были бездонно-синие, но не темные, а васильковые. «Глаза моей сестры Мари-Агнес», — думала Анжелика о той, что сначала стала прелестной фрейлиной королевы, а затем постриглась в монахини.
— Дочь Жоффрея!
Она брала ее на руки и ходила по комнате, разговаривая с ней.
— Какая ты красивая! Какая ты милая!
Но Глорианда равнодушно слушала комплименты. Ее синие глаза словно разглядывали что-то внутри себя, как будто она с самого начала укрылась в своем мирке, выбрала собственную дорогу из-за того, что при появлении на свет удостоилась меньшего внимания, чем брат-близнец.
Жоффрей де Пейрак, очарованный ее красотой, уделял ей много внимания, но успеха также не добился. Однако она умела быть любопытной, пытливо вглядываясь в окружающий мир, но люди, их голоса и движения привлекали ее не больше, чем мелькание солнечного зайчика и блеск какого-нибудь украшения. Казалось, она все еще прислушивается к хору ангельских голосов, звучащих в ней самой.
Изредка она раздражалась. А когда брат-близнец начинал раскачивать колыбель, присоединялась к нему без всяких колебаний, демонстрируя недюжинную силу. Слава Богу, она все-таки не была эфирным созданием.
Они одинаковым движением вздергивали головку, чтобы разглядеть что-нибудь через край колыбели, одинаковым движением одновременно хватаясь ручонками, а затем вместе садились.
Маленький Раймон, сидя, держался очень прямо и сопротивлялся с неожиданной силой, когда его пытались вновь уложить. Он служил живым опровержением расхожих истин, столь безапелляционных, что их никто не оспаривает. О ребенке говорят «хорошенький! страшненький!». Он же был одновременно и красив и уродлив.
Когда он гордо, словно испанский инфант, вздымал голову и на его удлиненном личике сверкали темные властные глаза, не черные и не карие, а «цвета кипящего кофе», как говорила Онорина, он был красив. Этот взгляд приковывал все внимание, так же, как и маленький хорошо очерченный и тоже властный рот.
Но когда на лице его появлялось страдальческое выражение, словно он внезапно вспоминал о своей тщедушности, о том, что чудом остался жив, сразу становились заметными смешной острый носик, редкие волосенки, запавшие щеки и мертвенно-бледный цвет лица. Тогда он был уродлив.
Но в шесть месяцев красота стала побеждать: он порозовел, и щеки его стали пухлыми.
В очень морозные ночи слышался вой волков, и Онорина не могла заснуть.
С тех пор как Кантор научил ее слушать завывания волков, она испытывала к ним острую жалость: вопли этих бедных зверей означали, что они голодны и не могут найти пищу. Она садилась на кровати, представляя, как вынесет им большие куски мяса. Они будут с надеждой ждать, сидя кружком у ворот и глядя на нее своими желтыми глазами. Тогда она впустит их в форт.
Когда она сидела так, без сна, на своей постельке, слушая призыв волков, случалось, что у изголовья вдруг оказывался отец. Он говорил ей:
— Не тревожься. Не думай, что они несчастны. Такова волчья судьба: не есть досыта, когда захочется, постоянно искать пищу, преодолевать зиму. Чтобы сделать их сытыми, нужна клетка, а это означает рабство. Они предпочитают быть свободными. Для волков, для всех зверей охота — это игра. Либо они преследуют, либо их — и это игра. Проигрыш означает смерть, но это входит в правила игры… Они не ведают поражений — просто они хорошо прожили свою волчью жизнь. Ты ведь предпочтешь голодать, чем оказаться в тюрьме? Волки не менее мужественны, чем люди…
Он знал, что не сумеет убедить ее, эту странную девочку, так остро чувствующую страдания живых существ, так сопереживающую одиноким и отверженным. Она жила не разумом, а сердцем. И за ее неумолимо логичными рассуждениями скрывалось глубокое недоверие к любым объяснениям «больших».
Но самим появлением у ее изголовья он на краткий миг вносил успокоение в ее смятенную душу. Благодарность к нему переполняла ее сердце, и, чтобы угодить ему, она искренно желала поверить, поверить хоть немного в его слова. «Не думай, что волки несчастны», — так он сказал. Он должен это знать, ведь он знает все.
Она позволяла ему подоткнуть одеяло, и он склонялся над ней, владыка Вапассу, повелевающий кораблями на море и ирокезами в лесах, метающий красные, белые и синие молнии. Ее отец.
Она закрывала глаза, как послушная благонравная девочка, что было совсем не похоже на нее, а он с нежностью улыбался ей.
Зима шла своим чередом: вслед за пургой появлялось солнце, и нужно было пользоваться этой передышкой, чтобы освободить от снега занесенные двери и окна, прорыть дорожки во дворе; затем начинался мороз, пробирающий до костей тех, кто решался высунуть нос наружу, — и снова пурга. В такие дни засиживались допоздна, ведя неспешные беседы.
И очень много читали.
Каждый год корабли из Европы привозили книги на французском, английском, испанском или голландском языках.
В Кадиксе подготовленные заранее таинственные ящики ожидали прибытия корабля Эриксона, подбиравшего книги, вышедшие в Лондоне или в Париже.