впервые вздохнули свободно, полной грудью, все почувствовали себя людьми и полноправными хозяевами.
Даже темные и отсталые крестьяне прониклись важностью и выгодностью для всех новых порядков в селе. Составлялись планы и проекты уравнительного пользования наделами, общественной обработки и уборки панских полей. Уравнительно распределяли корм и лес для построек.
Не слышно стало в селе пьяных песен, ругани, драк. Из молодежи составилась пожарная дружина, и по очереди ее наряды обходили по ночам село. По вечерам, на посиделках, слышалось хоровое пение революционных песен. Так шла жизнь более трех недель. Наконец, черниговский губернатор спохватился, собрался с силами, и в одну ночь вся эта налаженная жизнь была разбита большим отрядом полиции и казаков. Старые порядки или, вернее, «беспорядки», как ядовито говорил мой возница, были восстановлены. Масса крестьян было арестовано, многие при этом были избиты до полусмерти.
Все село было наводнено казаками, привезены шпионы, вернулась помещица. Истязаниями старались узнать, кто был «зачинщиком». Немногим удалось скрыться. Арестованных всю зиму держали в тюрьме, весной судили и многих отправили по суду на вечное поселение в Сибирь с лишением всех прав состояния, остальных погнали в ту же Сибирь в ссылку на пять лет в административном порядке. Однако некоторые из уцелевших продолжают революционную работу и теперь…
Я слушал рассказ своего возницы, как чудесную сказку.
По дороге мы остановились для отдыха. Это была небольшая, но широко раскинувшаяся деревня. У колодца стояли несколько девушек с ведрами. Они все были одеты в яркие костюмы, в бусах и с лентами в косах. «Совсем как в опере!» – опять подумал я и зашел в одну из изб. Снаружи она была выбелена известью или мелом и имела нарядный вид, но внутри поразила меня своей бедностью. Пол был земляной, у небольшого стола стояло несколько табуреток, возле большой печки виднелась широкая постель, покрытая одеялом из разноцветных лоскутков. Окна были маленькие, пропускавшие слабый свет. Несмотря на яркий солнечный день, в избе было полутемно. Изумило меня обилие мух и какая-то унылая мертвая пустота внутри. Дома была только хозяйка, дети, вероятно, были на улице или в поле, а муж, как я потом узнал, был на том самом съезде, на который я ехал. Хозяйка захлопотала, но ничем, кроме кваса и черного хлеба, меня угостить не могла. Не было ни молока, ни даже чая. Не заметил я в избе и самовара… Бедность, видимо, была здесь крайняя.
Приехали мы, наконец, в наше село. Село было очень большое. Но съезд происходил не в нем, а в стороне, в версте от него – на пчельнике. Это была отдельно стоявшая заимка или хутор, где жил старик-пчельник. Там же у него был и большой малинник. В этом малиннике, вокруг большого деревянного стола, врытого в землю, с такими же врытыми в землю скамьями, и происходил съезд. Присутствовало на нем человек около пятидесяти. По-видимому, были здесь приезжие и издалека, потому что я заметил около заимки несколько телег.
Лошади смирно стояли, понурив головы, должно быть, дожидались уже давно. Все присутствовавшие, как мне показалось, были исключительно крестьяне, одетые в рубахи и свитки. Была молодежь в возрасте от 20 до 25 лет, но преобладали люди среднего возраста, были и седобородые. Две-три женщины. Я не сразу узнал Михаила Биценко, который радостно меня приветствовал, обнял и затем представил всем присутствовавшим как «товарища из центра».
Все радушно и как-то по-братски здоровались со мной, каждый по очереди пожал мне руку – руки были шершавые, мозолистые, широкие. Биценко мало чем отличался от окружающих. На нем была такая же, как у других, простая крестьянская рубаха, и говорил он на таком же языке, как остальные. Почти все говорили по-украински, но я их прекрасно понимал – привык уже к этой речи за время пребывания на Украине. Как я потом узнал, на этом съезде было несколько партийных интеллигентов («ораторы» и организаторы), но их нельзя было отличить от остальных.
Я, оказывается, попал уже к концу съезда. Когда вызванная моим приездом маленькая суматоха улеглась, работа съезда возобновилась; мой возница присоединился к участникам съезда, хотя, как я позднее узнал, на этом съезде присутствовали только делегаты, выбранные от разных деревень и даже уездов. Теперь подводились общие итоги работе съезда – обсуждалась общая схема организации. И тут я с великим удивлением узнал, что вся эта округа была великолепно организована. В каждой деревне была своя выборная организация, во главе которой стояла группа или комитет из трех – пяти человек. Сносились между собой эти организации специальными курьерами.
У организаций были свои пароли и свои явки. Обо всем подозрительном: появлении стражника или неизвестного, в котором подозревали шпиона, о передвижении полицейских отрядов – сейчас же одна деревня извещала другую. Эту роль иногда выполняли подростки – ребята 12–14 лет. В некоторых деревнях были склады литературы (листки и наши партийные издания), иногда они прятались на сеновалах, в таком же пчельнике, как тот, на котором мы сейчас были, иногда литературу зарывали в землю. Коротко говоря, вся эта округа, весь район был покрыт густой сетью партийной организации – работа среди крестьянства велась систематически, упорно и согласно намеченному плану. Мне даже показали карту, на которой точками и соединительными красными черточками обозначена была вся организационная сеть. Чем больше я слушал, тем сильнее удивлялся – ничего подобного я себе даже представить не мог.
Я с любопытством приглядывался к присутствовавшим, к их лицам, жадно прислушивался к их речам. И меня поразила та серьезность, с которой они обсуждали все вопросы. Видно было, что они относились к этому, как к делу важному, общественному, мирскому – я бы сказал, что они обсуждали все вопросы с каким-то благоговением.
В их глазах, по-видимому, это было не только дело мирское, но и святое. Говорили рассудительно, спокойно, о партии говорили, как о чем-то им давно известном, и только иногда горячо вспыхивали слова, когда кто-нибудь из молодежи говорил о борьбе, о произведенных арестах, о сосланных и помощи оставшимся семьям. Когда говорили о земельных неурядицах и о том, как следовало бы устроить новые земельные порядки, при которых земля обрабатывалась бы только теми, кто сам на ней может работать, чувствовалось такое глубокое знание «аграрного вопроса», которое и не снилось нашим городским интеллигентам-пропагандистам.
В какие