Читать интересную книгу Почетный академик Сталин и академик Марр - Борис Илизаров

Нельзя не отдать должное хваткости ума Сталина. Немолодой уже человек, вторгшийся в совершенно чуждую ему научную область, искренне пытался вникнуть в сложнейшие философские проблемы языка. Но ум, изощренный в политических интригах и дипломатических хитросплетениях, оказался недостаточно ухватистым. Его мысль скользит по годами наработанной привычной колее, управляемая «здравым смыслом» и житейским опытом. Впрочем, не у него одного. Кто не знает о том, что человек мыслит словами? Как только мы осознаем, что мы мыслим, это происходит через осознание внутренней речи. Мы можем даже «услышать» беззвучную, немую артикуляцию своей внутренней речи. Мы «говорим» сами себе и сами с собой, как с другими. Еще Гегель подметил, как интеллектуально неразвитый человек непроизвольно проговаривает свои мысли вслух. Я думаю, что и Сталин не раз слышал непроизвольное бормотание соседа по тюремной камере, а в ссылках размышления вслух таежного охотника или рыбака. Вывод: слово и мысль суть едины. Сталин примерно это и написал: «Говорят, что мысли возникают в голове человека до того, как они будут высказаны в речи, возникают без языкового материала, без языковой оболочки, так сказать в оголенном виде. Но это совершенно неверно. Какие бы мысли ни возникали в голове человека и когда бы они ни возникали, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз. Оголенных мыслей свободных от языкового материала, свободных от языковой „природной материи“ — не существует. „Язык есть непосредственная действительность мысли“ (Маркс). Реальность мысли проявляется в языке. Только идеалисты могут говорить о мышлении, не связанном с „природной материей“ языка, о мышлении без языка.

Короче: переоценка семантики и злоупотребление последней привели Н.Я. Марра к идеализму.

Следовательно, если уберечь семантику (семасиологию) от преувеличений и злоупотреблений, вроде тех, которые допускают Н.Я. Марр и некоторые его „ученики“, то она может принести языкознанию большую пользу»[541].

Сталин, в отличие от предыдущих разделов, много работал над отшлифовкой первой фразы этой части. И действительно, здесь многое непонятно. «Очевидные», обыденные представления не так уж очевидны. Мыслит ли человек «языковыми терминами» и «фразами»? Тождественна ли мысль слову или фразе? А как быть с сознательной ложью? Можно изрекать одно и одновременно мыслить совсем другое. Известно крылатое высказывание Талейрана: «Язык дан для того, чтобы скрывать свои истинные мысли и намерения». (В свое время Сталин интересовался политической биографией французского дипломата.) А Гегель говорил об «игре словами» «бессодержательного мышления»[542]. Значит, слово — это одно, а мышление — нечто иное? Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на мощнейший пласт общечеловеческой культуры сознательной лжи и обмана, насыщенного огромным содержанием. Людвиг Витгенштейн, чья философия и логика языка представляется вершиной современной мысли, записал в своем «Логико-философском трактате»: «Язык переодевает мысль. Причем настолько, что внешняя форма одежды не позволяет судить о форме, облаченной в нее мысли; дело в том, что внешняя форма одежды создавалась с совершенно иными целями, отнюдь не для того, чтобы судить по ней о форме тела»[543]. Здесь уместно вспомнить не менее глубокое тютчевское: «Мысль изреченная есть ложь», то есть полное тождество между мыслью и ее словесным выражением в принципе невозможно. К этому следует добавить введенное де Соссюром представление об индивидуальной внутренней речи и языке как ее внешнего, социального проявления. Так можно ли мыслить «оголено», без языка как «природной материи»? Если да, то язык действительно есть «материя духа» (под «духом» имея в виду гегелевское сознание и его же «интеллигенцию», то есть разум, мышление). Напомню, так написал сам Сталин на полях шестьдесят пятого тома первого издания БСЭ. А это, по ленинской классификации, чистейший идеализм, очень смахивающий на гегельянство и даже на «поповщину».

Среди книг, которые Сталин в течение жизни несколько раз перечитывал, была работа В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Когда в 1935 году она в очередной раз была издана в составе второго издания собрания сочинений Ленина, Сталин трижды прошелся по ее страницам с карандашом в руке. Как известно, Ленин считал: главное отличие между материализмом и идеализмом заключено в представлениях о том, что первично: материя или дух? При этом Ленин опирался на материалистические воззрения Маркса и Энгельса. На одной из страниц Ленин процитировал фразу Энгельса из работы «Людвиг Фейербах», а Сталин подчеркнул в ней: «Материя не есть продукт духа, а дух есть лишь высший продукт материи»[544]. Точно так же он проштудировал таблицу, заимствованную Лениным из работы Геккеля, в которой сопоставлялась «монистическая теория познания» и «дуалистическая теория познания»[545]. Особо отметил слова Ленина: «Идеализм есть поповщина»[546]. Поэтому для публичного большевика-материалиста Сталина все сомнения давно были разрешены — «только идеалисты могут говорить о мышлении… без языка». Но наедине он мог позволить себе поразмышлять в русле идеалистического (евангельского) дуализма — а не является ли «язык материей духа», то есть дух являет себя в слове, которое было у Бога и которое было Бог (Иоанн)? Его публичная интеллектуальная и интимная духовная жизнь была столь же расщеплена и двулична, как язык его публичных высказываний и истинное содержание мышления.

Марр действительно заявлял о возможности и даже естественности мышления вне языковых форм. При жизни эти его высказывания выслушивали отчужденно и чаще — молча, а Марр, как всегда, обижался, не способный толком объяснить, что он имеет в виду и как же это возможно. Но вот в 1923 году в Германии начинает выходить трехтомная монография ученика Эдмунда Гуссерля известного философа Эрнста Кассирера «Философия символических форм». В 1925 году вышел второй том, а в 1929 году — последний. На русский язык книга была переведена только в 2002 году[547]. В 1926 году Марр знакомится по немецкому подлиннику со второй книгой Кассирера, посвященной языку в широком смысле слова, как различным символическим формам общечеловеческого мышления, и спешит поделиться своими впечатлениями с академическими собратьями: «В последнее время мы обрели, казалось бы, союзника в лице известного немецкого ученого философа Кассирера (Cassirer), поставившего совершенно конкретно вопрос о происхождении языка, не в пример языковедам-индоевропеистам, как научную проблему. Совершенно неожиданно для нас и независимо от нас, в его построении яфетическая теория получает поразительное подтверждение целого ряда своих положений, вплоть до одинаковой их формулировки и тождественности терминов, но и у него мы не находим вовсе внимания к социальному моменту в той мере, в какой вынуждают нас его утверждать чисто языковые факты и наблюдения. У нас возникает сомнение, может ли воспринять философ-кантианец, тем более новокантианец, яфетическое учение об языке с признанием массовой общественности, как основного творческого фактора?»[548]

Имя Кассирера стало известно российской научной общественности еще в 1912 году после публикации перевода его первой значительной работы «Познание и действительность»[549]. Возможно, Марр ее читал и отсюда характеристика философа — «новокантианец». В 1922 году на русский язык была переведена еще одна книга Кассирера «Теория относительности Эйнштейна», но эти проблемы Марра, кажется, не волновали[550]. Марр не раз ездил в Европу с докладами и до революции, и после нее, особенно часто во Францию и Германию. Издал некоторые свои труды на французском и немецком языках. Среди его непримиримых официальных оппонентов был известный французский лингвист А. Мейе, жестко критиковавший Марра в зарубежной печати, чьи работы даже в те годы публиковались в Советской России. Тогда же против Марра, помимо Е.Д. Поливанова в России и А. Мейе в Европе, выступил очень талантливый их младший современник, эмигрировавший в Чехословакию князь Н.С. Трубецкой. Как и Марр, он стал заниматься кавказскими, славянскими и другими контактными с ними языками. Как и Марр, он разработал собственные универсальные способы передачи на письме звуков речи и основал новое научное направление — фонологию. Позже Кассирер высоко оценил фонологию Трубецкого[551] и исследования другого выдающегося лингвиста родом из России — Романа Якобсона, также негативно оценивавшего труды Марра. Судя по некоторым косвенным признакам, Кассирер мог быть знаком с переводными работами Марра или хотя бы иметь о них общее представление. Трубецкой, в отличие от Марра и примерно так же, как Поливанов, не пытался пересмотреть достижения компаративистики и не порывал с фундаментальными идеями индоевропеизма, а, напротив, развивал их на все еще новом тогда языковом материале славянских и кавказских языков. Он открыто заявил, что поставил перед собой цель, систематически изучив традиционным сравнительно-историческим методом языки Кавказа, отмести все претензии яфетической теории Марра[552]. Мне кажется, что попытка не во всем ему удалась, но эта тема для особого рассмотрения специалистами. Во всяком случае, Трубецкой, как и Марр, не только пришел к открытию на Кавказе, в России, на Балканах представителей различных и отдаленных языковых семей, но он обнаружил новое явление — исторически сложившиеся общности языков, не состоящих в родстве, но зримо идущих к «схождению». Думаю, что здесь прослеживается не только негативное, но и позитивное воздействие взглядов Марра, на работы которого князь иногда ссылался.