цепь.
Дядь Юра с отвращением кивнул.
– Что там у тебя? – спросил он, не отрываясь от шприца. Ольга улыбнулась, щедро показав зубы.
– Там… Хорошая вещь. Как выписались из психушки, так и обратно отъедете.
– Люди не позволят…
Ольга пожала плечами:
– Вы – псих, я – медсестра. Никаких вопросов. И главное, вам не надо будет больше никого искать. Голодный Мальчик сам вас найдет. Будет поджидать сразу после укола.
– Вот, значит, как ты его зовешь, – дрожащим голосом выговорил дядь Юра. Быстро облизал сухие губы, загипнотизированно глядя на сверкающую каплю, замершую на конце иглы. – Он тебе нравится, да? Ты с ним заодно. Я сразу должен был понять. Еще когда вы лампочки в моем подъезде били, чтобы ему в темноте проще подобраться… Ты вообще представляешь, что вы творили? Ты вообще не знаешь, а я знаю! Я-то знаю! Лучше смерть, чем такое! Я людей спасал, хотел его найти, остановить, чтобы он больше никого не забрал. А у тебя даже не шевельнется ничего, у тебя же ни совести, ни жалости… Откуда тебе знать…
– Откуда мне знать, – повторила Ольга и дернула носом.
Она приезжает в больницу каждый день после школы, чтобы вымыть полы в вестибюле или в отделении овощей. Ей не приходится подходить к буйным – так устроила мама. Но Ольга не боится шизиков и алкашей, поймавших белочку. Те, кто по-настоящему ее пугают, лежат как раз в палате хроников. Когда она заходит туда впервые, ей кажется, что Груша сейчас поднимет голову. Тусклые глаза с хрустом провернутся в заросших ягелем глазницах и сойдутся на ней. Серый палец, похожий на мертвый кедровый сучок, уткнется в грудь.
Поначалу она не может заставить себя подойти к кроватям Груши, Егорова и Дени ближе, чем на несколько метров, и моет только там, куда дотягивается шваброй. Но день проходит за днем, а они так и лежат с закрытыми глазами, почти неподвижные, и только изредка испуганно мычат в полусне. Они ничем не отличаются от остальных. Вовсе не страшные. Вообще в психушке нет ничего страшного.
Правда, в соседней палате, маленькой и всегда запертой, иногда кто-то орет так дико, будто его режут ножом. Когда Ольга слышит этот крик в первый раз, волосы у нее встают дыбом. «Напугал его кто-то до усрачки, вот и орет, – небрежно объясняет сестра-хозяйка. Она маленькая, круглоголовая, и волосы у нее такие черные, что отливают синевой. Ольге она очень нравится, потому что немножко похожа на бабу Нину. Сестра-хозяйка быстро смотрит по сторонам – не слушает ли кто – и шепотом говорит: – Говорят, он жену свою до петли довел. Изменял ей с одной разведенкой, медсестрой из горбольницы, она и не выдержала. А он тут же к любовнице побежал, даже похоронить толком не успели… А на сороковой день ему жена и явилась… – Сестра-хозяйка весело смотрит на ошарашенную Ольгу и со смаком добавляет: – Синяя вся. Тут у кого хочешь крыша съедет…» Ольга понимающе кивает. Конечно, дело в мертвой жене. «Так ему и надо», – говорит она с хищной ухмылкой, и санитарка хмурится: «Ты что, нельзя так, больной же человек…» Мужик, запертый в палате, орет часто, и через несколько дней Ольга перестает вздрагивать от его крика.
На пятый или шестой день она заходит в палату хроников и видит рядом с Грушей женщину в мятой серой юбке и розовой кофте в катышках. На Грушиной тумбочке лежит яблоко, яркое, как лампочка. Ольга ставит ведро, расплескивая воду, и женщина поворачивает на звук опухшее лицо с по-детски приоткрытым ртом. Ее блондинистый начес примят, будто на голову женщины давит что-то невидимое, но невероятно тяжелое. Что-то, готовое раздавить – или уже раздавившее.
– Вы чего здесь? – спрашивает Ольга, покрепче цепляясь за швабру, и женщина бросает тревожный взгляд на часы.
– Так посещение же, – говорит она. – До пяти же… Можно ведь?
Ольга пожимает плечами.
– Ему вроде получше сегодня, – говорит женщина с жалкой, дрожащей улыбкой. – Я только вошла, а он такой: мама…
Лицо Ольги каменеет. Она снова пожимает плечами и обмакивает тряпку в ведро. Металлическая ручка звякает; потревоженный Груша шлепает губами и беспокойно мычит.
– Вот, слышите, опять! – торжествующе говорит его мама и поправляет одеяло. – Да, сынок… здесь я… Вы хороший человек, я по лицу вижу. Вы уж присматривайте за ним, ладно?
– Сами присматривайте! – взвизгивает Ольга. – Я тут полы мою!
Женщина отшатывается от ее крика; ее глаза сигают в сторону, и в них появляется хитреца. Она вдруг хватает потертую сумочку и принимается в ней копаться.
– Вот, – говорит она, – я тут оставлю, вы уж приберите… Ну, чтоб уход ему получше…
Она выкладывает на тумбочку мятую купюру, и у Ольги темнеет в глазах.
– Я тут полы мою, – повторяет она, – я его не трогаю, понятно? – Женщина смотрит на нее с приоткрытым ртом, обиженно поджимает губы и снова принимается копаться в сумке. Ольга топает ногой, попадает по тряпке, – влажный, сосущий, болотный звук. – Уберите, а то нажалуюсь! – рявкает Ольга, и Груша жалобно хныкает. На соседней койке беспокойно ворочается Егоров. – Я уборщица! – кричит Ольга. – Я к нему вообще не прикасаюсь, я его не трогала никогда, ясно вам?! И вообще приемные часы уже закончились, я врачу скажу, вас больше не пустят!
Грушина мама бросает на нее затравленный взгляд, и ее одутловатое лицо собирается в складки. Прижав сумку к груди, она срывается со стула и выскакивает из палаты. Несколько секунд Ольга смотрит на деньги, освещенные радостным, оранжево-красным яблоком. Так и не придумав, что с ними делать, она подхватывает ведро и, кренясь набок, выходит в коридор. Она отмывает его до блеска, а потом драит вестибюль, пока рабочий день не заканчивается. На следующий день тумбочка Груши оказывается пуста; вместе с деньгами исчезает и яблоко, и Ольга вздыхает с облегчением.
Так она понимает, что наказание настигло ее. К хроникам приходят редко, но все-таки приходят. Ольгу бесят эти сопли: как они не понимают, что все кончено? Почему они такие тупые, что продолжают надеяться? Они сами виноваты, говорит себе Ольга и трет пол так яростно, что задевает грязной шваброй аккуратные сапожки Денькиной сестры. Нечего было к нам лезть, думает она, протискиваясь с полным серой воды ведром мимо Грушиной мамы. Семья Егорова топчется вокруг кровати, и Ольга угрюмо елозит тряпкой вокруг их ног: наследили тут. Зачем приперлись? Неужели не доходит, что уже ничего не поделаешь?
Посетители не смотрят на хамоватую уборщицу в синем халате, с волосами паклей, лезущими из-под темной косынки. Ее сторонятся, не замечая, обходят