нему, схватил сзади за локти. – Ты чего…
– Не мешай, – пробормотал дядь Юра и отмахнулся. Забытый в его кулаке нож поплыл сквозь желтый, твердый, как халцедон, воздух, метя кончиком в папин бок. Медленно. Неторопливо. Со слепой, непоколебимой уверенностью. Так не должно быть, успела подумать Яна. Он тут ни при чем, это все не про него, как же так…
Она просунулась в пахнущую потом и луком тесноту, уперлась одной рукой в синтепоновую спину, другой – в костлявую грудь. Что-то чиркнуло по бедру – не больно, но противно, как раз по шраму, так мерзко и страшно, что захотелось завыть. Яна впечаталась в стену.
– Совсем охренел! – Папа заломил дядь-Юрину руку.
Нож упал, и Яна, качнувшись вперед, отшвырнула его ногой под столик. Дядь Юра уперся носом в колени; папа удерживал его за вывернутое запястье, дрожа от напряжения, и его глаза и брови казались белыми на побагровевшем лице. С неимоверным усилием он швырнул дядь Юру на пол и уперся коленом в позвоночник.
– Идиот, – с болью, от которой перехватывало горло, выговорил он. – Что же ты натворил, придурок несчастный…
…Филька почти сразу уходит, пробормотав что-то про бабушку, а Яна играет в ножички, пока теть Аня не загоняет Ольгу ужинать. Только тогда Яна идет домой. Она не знает, сколько времени и вернулись ли папа с теть Светой с работы, да это и не важно. Запястье ноет от тысячи бросков. Коленки гудят от ползанья на корточках. Она так и не сказала Ольге, что Пионер приходил к папе, и тот теперь думает, что это она… Она побоялась. Побоялась, что Ольга вскинет подбородок, дернет носом и окинет ее задумчивым, прикидывающим возможности взглядом.
Яна идет как можно медленнее, но все-таки вскоре оказывается в своем дворе. В своем подъезде. Она долго стоит под дверью квартиры, засунув руку за пазуху и сжимая в кулаке ключ, не в силах решиться снять его с шеи и всунуть в замочную скважину. Невозможно ни вернуться домой, ни уйти. Она стоит, пока на пятом этаже не хлопает дверь. По лестнице рассыпается счастливое тявканье. Слышен дробный стук коготков и следом – быстрые, бодрые шаги.
У Яны только несколько секунд, чтобы заскочить в квартиру или выбежать из подъезда. Нельзя, чтобы ее здесь увидели. Нельзя, чтобы кто-то догадался, что она боится идти домой. Это все равно что наябедничать.
Белая лайка с тугим хвостом-баранкой и улыбкой во всю пасть мимоходом тычется мокрым носом в Янину ладонь и уносится вниз по лестнице. Уже различимо глухое шипение, в котором угадывается мелодия «Танца троллей»: хозяин лайки насвистывает уголком губ. Ключ входит в скважину плавно и ловко, как по маслу, и заедающий замок открывается с легчайшим щелчком. Яна проскальзывает в квартиру, беззвучно закрывает дверь и приваливается к ней спиной. Перед закрытыми глазами плывут черно-красные пятна, и сердце бухает в груди тяжело, как гиря.
Замок защелкивается с оглушительным треском. Раздраженные голоса на кухне замолкают. Яна стоит в коридоре, вдыхая запахи табачного дыма, жареного лука, горячего смальца и еще странный, незнакомый запашок, который кажется съедобным, почти вкусным, – и в то же время отвратительно похож на запах застарелого пота. Из кухни никто не выходит, и она рискует пройти в глубь квартиры. Переодеться. Вымыть руки. Мимолетный взгляд на вешалку: ремень висит на месте, почти незаметный среди полотенец. Это ничего не значит – ей могут велеть принести его или саму оттащить в ванную, – но пока, похоже, пороть не собираются. Минут двадцать она сидит на унитазе, болтая ногами, со старым номером «Вокруг света» на коленках, но не может прочесть ни строчки, поглощенная попытками разобрать ледяные реплики теть Светы. В конце концов становится ясно, что время истекло. Прятаться больше нельзя, и лучше не досиживать до момента, когда папе или теть Свете понадобится в туалет.
Как во сне, Яна боком протискивается на кухню. Папа с сигаретой и журналом. Теть Света с кружкой чая и книжкой. Папа даже не поворачивает головы, словно не было сегодняшнего разговора, как будто Яны вообще не существует. Теть Света отпихивает чай, подходит к плите и наваливает тарелку макарон по-флотски. Грохает посуду на стол; рядом со звоном падает вилка. Яна покорно садится на свое место. Тарелка полная. С горкой. Макароны остыли, на темных крошках фарша виден белый налет застывшего жира. Запах жареного лука и пота пропитывает воздух. К горлу подкатывает, и Яна давится с такой силой, что из глаз брызгают слезы. Она не сможет проглотить ни макаронины…
Яна набрасывается на тарелку, как волк, и глотает, не жуя. В макаронах то и дело попадаются какие-то мерзкие темные зернышки, маленькие и длинные; из любопытства она раскусывает одно. По языку расползается мятная горечь, и ужасный потный запах бьет в нёбо с такой силой, что несколько секунд кажется: на этот раз спазм в горле не одолеть. Потом все возвращается к обычному, терпимому уровню тошноты, и Яна снова принимается глотать. Макароны слипаются в желудке в тяжелый холодный комок, но если она остановится – продолжить уже не сможет, и она кидает макароны в рот, как лопатой, снова и снова, больше не обращая внимания на спазмы в горле и слезы, ручьями льющиеся по щекам.
– Ты смотри, какой аппетит нагуляла, – говорит теть Света, когда Яна запихивает в рот последнюю вилку, и забирает у нее тарелку. Сама относит ее в раковину. Яна срывается со стула, бежит следом, но теть Света включает воду, намыливает тряпку и принимается за посуду. Яна мечется вокруг, подсовываясь то с одной стороны, то с другой, и ее все сильнее охватывает странное чувство нереальности. Как будто она махнула по пальцу лезвием бритвы, – но крови еще не видно, и ни капельки не больно, и кажется, что если схватиться за рану и держать ее крепко-крепко, то все можно будет отменить. Яна пытается ухватить ложку, покрытую толстой коркой жира, белого и мертвого, как края пореза, из которого еще не хлынула кровь. Теть Света отмахивается локтем.
– Иди отсюда, – говорит она. – У тебя еще дел полно.
Яна застывает; теть Света выхватывает грязную ложку из ее руки и принимается яростно тереть тряпкой.
– Иди, собирай шмотки, – говорит она. – Мы больше не хотим, чтобы ты здесь жила.
Она сидит на краешке своего кресла-кровати в большой комнате, положив руки на колени. Во рту стоит вкус рвоты, отдающей потом, жиром и жареным луком. Широко раскрытыми глазами Яна смотрит в темноту, пересеченную мандариновой полоской света из прихожей. Она думает, думает