что-то происходило. Однажды утром скромная, тихая Хава продолжала спать, когда все были уже на ногах. Голова её странно свисала с подушки.
– Хава, проснись! – стала её тормошить Мира Гальперн. – Хава! Хава!
Из-под подушки выпала записка: «В моей смерти прошу никого не винить». Побежали за врачом. О мотивах поступка мы смутно догадывались. После выхода из лазарета Хава оставалась такой же молчаливой и закрытой для всех. Лишь много времени спустя нам суждено было узнать, у какого пронзительно талантливого человека могла тогда прерваться жизнь.
«Короб женских тел» был похож на чан, о края которого билась лава самых разнообразных страстей, историй и безвыходности.
* * *
В 1945 году из Германии приходили целые составы с трофеями. Лагерное начальство делило между собой тюки тканей, одежду и прочее. Повелением начальника политотдела Н. В. Штанько кое-что выдали нашему ТЭКу и театру кукол. Для роли в чеховской пьесе мне сшили длинное, до полу, платье. Стянув с себя потрёпанную гимнастёрку, я примерила шёлковое великолепие… Себя, одетую по моде начала века, не узнала. Захлестнуло мучительно молодое чувство жизни.
Старожилы говорили, что «пройти у публики» на ЦОЛПе ничуть не легче, чем в театральной Москве. Здесь были завсегдатаи МХАТа, театров Мейерхольда и Таирова. Наступил день сдачи новой программы и премьеры «Юбилея». Будто сквозь горячку, слышала я шум заполнявшегося зала. Вот объявили «Юбилей», перечислили фамилии исполнителей… открылся занавес, и начался спектакль. И вот уже реплика на выход:
– Ба! Легка на помине!
Меня словно столкнули в пропасть.
– Милый! Соскучился? Здоров? А я ещё дома не была, с вокзала прямо сюда…
Обострённым слухом я уловила шумок одобрения зала. Он дал дыхание. Смех ещё больше ободрил. Невзирая ни на какие приготовления к юбилею банка, Мерчуткина как заведённая требовала у помпезного Шипучина «двадцать четыре рубля тридцать шесть копеек»; Татьяна Алексеевна молола своё. В отчаянной погоне за дамами у бухгалтера Хирина рассыпались счёты. Игнорируя свалку, депутация зачитывала юбилейный адрес…
Режиссёрской изобретательности не было конца. Александр Осипович угадал острую, едва ли не детскую потребность в смехе у людей, находящихся столько лет за проволокой. Но не только. Он решал «Юбилей» как еретический фарс. Фантасмагорическое нагромождение глупости, беспечности, тупого, безмозглого напора и дутой фальши образовывало отнюдь не безобидный абсурд ситуации. Легкомыслие и надменность, которыми люди так охотно и бездумно жонглируют, по мысли режиссёра, оборачиваются порой бедами общества.
Зрители подолгу и охотно смеялись. «Юбилей» был принят. Успех громкий и безусловный. Поздравляли и меня. Я, в свою очередь, подошла к Александру Осиповичу со словами благодарности… и, как всегда, ничего путного сказать не сумела. За новое рождение, за вспышку доселе неизвестных мне в самой себе сил и чувств, за волшебство грамоты, за раскатанные просторы как поблагодарить? Благоговением! Я и благоговела перед этим человеком.
* * *
На другое утро после премьеры Александр Осипович протянул мне с наигранной галантностью огрызочек бумаги:
– А это вам-с! Гнусный стишок.
Плюшке
Пылок директор и даже без меры,
Ласково светятся глазки у зама.
«Юбилей» – это только начало карьеры
Шаловливой, лукавой и опытной дамы.
Как сумею грядущего факты учесть я,
Если Плюшка к тому же великая бестия?
Оказалось, что это ещё и акростих! Вместо того чтобы рассмеяться, я страшно расстроилась. И из-за «плюшки» (намёк на полноту?!), и особенно из-за «опытной дамы» и «бестии». Неужели так меня видит Учитель? Вот уж не ожидала… А мне так необходимо быть принятой им по существу!
Надо сказать, что в ту пору я пребывала в атмосфере почтительной и возвышенной влюблённости. Писем, объяснений, знаков внимания, как и ревнивых карикатур, было сверх меры. После премьеры «Юбилея» ко мне подошёл один из управленческих работников, Илья Евсеевич:
– «Палата лордов» в честь вашего дебюта даёт сегодня обед.
«Палатой лордов» на ЦОЛПе именовали отгороженную на пять человек часть барака, в которой жили заключённые управленческие «завы» и «замы». Каждый человек представлялся мне тогда не загадкой, как стало казаться позже, а осуществлённым решением некоего замысла; воспринимался как нечто завершённое, особенное и единичное. Во всяком случае, трое из «лордов» таковыми и остались для меня на всю жизнь.
Чрезвычайно сдержанный и умный Борис Маркович Кагнер, знаток литературы и театра, в управлении лагеря заведовал плановым отделом. По слухам, он был и оставался убеждённым троцкистом. За эту убеждённость к десяти годам в лагере ему добавили второй срок.
Вторым был Николай Трофимович Белоненко, ленинградец, в прошлом крупный инженер. Сидел за «экономическую контрреволюцию». Получил пятнадцать лет лагерей. Поток его бесконечных рационализаторских предложений приносил лагерю огромные доходы. Всё, что с ним произошло затем, фантастично. Об этом чуть позже.
Илья Евсеевич на воле занимался журналистикой. В лагере состоял в должности заместителя начальника финансового отдела управления СЖДЛ. Он дружил с Ольгой Викторовной Третьяковой. Именно через неё мы узнали о существовании друг друга. Она сумела так заинтересовать его мною, что он стал добиваться командировки в Урдому. Приехал туда на следующий день после того, как меня увезли на штрафную колонну. Это ещё больше подогрело его интерес.
Едва я появилась на ЦОЛПе, как, прошелестев выношенным едва не до подкладки кожаным пальто, Илья Евсеевич прошагал в кабину дирекции ТЭКа просить познакомить нас. Вечерами он частенько заходил в ТЭК «на огонёк». Из-под роговых очков смотрели молодые, добрые и более чем печальные глаза. Он влюбился. Безудержно. Пылко. Каждое утро перед окном нашего барака возникала фигура долговязого дневального «палаты лордов». Мне вручалось или письмо, или поэма. И вот – «обед» в честь премьеры, которая превратилась на ЦОЛПе в событие.
* * *
В рабочем театральном бараке все стремились задержаться допоздна. Одни надеялись на партию в шахматы, другие хотели просто поговорить. Я жадно слушала рассказы Александра Осиповича. Он вспоминал великого итальянского трагика Моисси. Помнил до мелочей его игру в роли Освальда в «Привидениях» Ибсена. Заразительно описывал рождение танца Айседоры Дункан. Владел умением так увести из лагерной зоны в мхатовский «Вишнёвый сад», что я теряла представление о сне и яви, их раздельной сути. Но в режимный час открывалась дверь, входил хромой старший надзиратель Сергеев, обводил всех строгими стальными глазами и пресекал беседы коротким словом: «Отбой!» Мы обязаны были разойтись под свои крыши.
Я написала Филиппу об успехе «Юбилея», о том, что встретила здесь замечательного режиссёра Александра Осиповича Гавронского, подарившего мне счастливое, привольное сценическое существование. Филипп не на шутку перепугался и забеспокоился. Могу только догадываться, что ему пришлось преодолеть, чтобы очутиться на ЦОЛПе. Он был непривычно мягок и внимателен.