Публичные чтения почти не приносили Сирину денег, зато давали возможность общения и позволяли почувствовать, что культурная традиция продолжает жить. 20 апреля Русский литературный клуб в Берлине почтительно отметил столетие Байрона, устроив вечер в Флюгвербанде. Выступали Ю.И. Айхенвальд и Л.И. Львов, Сирин прочел несколько стихотворений по-английски и в своих переводах, но остальные литераторы русского Берлина на вечере так и не появились — не помогла даже любовь Пушкина к Байрону. 29 апреля на очередном заседании Союза русских театральных работников Владимир Сирин читал свои стихи и недавно переработанную пьесу «Полюс». Еще одна группа — Друзья русской культуры — взяла на себя задачу сохранения культурных традиций, которую, по мнению большинства эмигрантов, нельзя было доверить Советской России. 11 мая она организовала утомительную программу в Флюгвербанде: в 20.30 начался концерт русской музыки, на полночь были назначены поэтические чтения при участии Сирина, а затем танцы до четырех утра. К торжественному празднованию 8 июня 125-й годовщины со дня рождения Пушкина Сирин написал стихотворение о роковой дуэли поэта. В том же месяце неподалеку от Курфюрстендам открылся Русский литературно-художественный кружок, который постоянно устраивал всяческие культурные и общественные собрания; 18 июня в первом литературном вечере кружка участвовали Сирин и Лукаш44.
Лукаш и Сирин по-прежнему выступали вместе и в другой роли. В начале июня они написали какой-то киносценарий, и оптимистически настроенный Сирин, которому заказали сценарии сразу три режиссера, надеялся получить за каждый от одной до трех тысяч долларов. «Но я понял, что нужно действительно творить для кинематографа, а это не так легко»45.
«Творить» скетчи для «Синей птицы» Сирин даже не пытался. Когда он приходил к Лукашу, тот, устроив ребенка на подоконнике, принимался расхаживать по комнате, попыхивая трубкой. Сирин сидел с папиросой в руке, и любая идея тут же шла в дело46, Набоков запомнил цикл скетчей под названием «Locomotion»[85].
В одном из них… действие происходило на железнодорожной платформе. Появлялся красноносый носильщик, который катил на тележке очень большой и очень плохо закрытый чемодан. В какой-то момент чемодан открывался и из него чуть было не вываливался скелет, но носильщик ногой заталкивал его обратно и шел дальше. В другом скетче к парикмахеру приходил дико косматый мужчина. Клиента играл актер маленького роста, и его голова была спрятана под воротником, а сверху крепилась голова манекена, чье лицо почти полностью скрывали густые длинные бакенбарды и очень длинные волосы. Парикмахер долго-долго его брил, и когда работа была закончена, совсем крошечная голова манекена выглядывала, словно набалдашник с большущими ушами… Для третьего скетча фоном служила Венеция. По берегу канала брел слепец, постукивая тростью. Зрители видели кромку воды и луну, отражавшуюся в воде. Слепец подходил все ближе и ближе, и в самый последний момент, когда он уже заносил ногу над водой, он доставал платок, сморкался и, повернувшись кругом, уходил, постукивая тростью… Каждый из номеров программы продолжался около пяти минут и сопровождался музыкой и песенками, в которых объяснялось и комментировалось все происходящее. Тексты песен я тоже писал. Кажется, мне довелось увидеть только одно представление… платили хорошо47.
В феврале Набоков получил сентиментальное, полное упреков письмо от своей французской гувернантки Сесиль Миотон48. Вспомнив свою поездку к ней в Лозанну и умирающего лебедя на берегу Женевского озера, которого он тогда увидел, — образ, навсегда для него связанный с нею, Набоков написал рассказ «Пасхальный дождь», принятый «Русским эхом» в начале июня, но опубликованный только в пасхальном номере следующего, 1925 года49. Героиня рассказа — бывшая французская гувернантка, вернувшаяся из России и теперь тоскующая по стране, которую она презирала, пока жила в ней. Накануне русской Пасхи она раскрашивает яйца в подарок знакомым — пожилой русской чете, на которую собирается излить свою сентиментальную ностальгию. Но ее знакомые не хотят делиться с ней своими воспоминаниями, и разговора не получается. Разочарованная, она уходит в слезах и не решается зайти на пасхальную службу в местный православный храм. Когда, пошатываясь от слабости, она бредет по улице, ей попадается на глаза умирающий лебедь, который пытается перевалиться через борт лодки. Домой она возвращается совершенно больная — у нее воспаление легких. Несколько дней она проводит в бреду: перед ней, как в калейдоскопе, мелькают образы пасхального Петербурга. Но все предзнаменования скорой смерти оказываются ложными: на шестой день болезни она приходит в сознание, беззвучно смеется дождю за окном и чувствует, «что воскресла, что вернулась издалека, из тумана счастия, чудес, пасхального великолепия».
В этом рассказе впервые у Набокова звучит тема «алфавита», важная для его зрелой прозы50. Когда героиня неправильно пишет на пасхальном яйце буквы «ХВ», то есть «Христос Воскресе», это предвосхищает и ее воскресение из мертвых.
Другой рассказ — «Случайность», отвергнутый «Рулем» («Мы не печатаем анекдотов о кокаинистах»), взяла у Набокова рижская газета «Сегодня», тесные контакты с которой установил Лукаш51. Герой рассказа — русский эмигрант, вынужденный служить официантом в вагоне-ресторане международного поезда, — пристрастился к наркотикам, чтобы заглушить тоску: его гнетет работа и мучает тревога за оставшуюся в России жену, от которой вот уже пять лет нет известий. В ту самую ночь, когда он совершает в ресторане самоубийство, в другом вагоне этого же поезда едет его жена, которая, бежав из России, разыскала адрес мужа и теперь надеется через несколько часов увидеться с ним в Париже. В фокусе этого рассказа, так же как и рассказов «Месть» и «Картофельный эльф», — совпадение и ирония судьбы: только цепь случайностей, слишком напоминающая Томаса Гарди, мешает встретиться в поезде мужу и жене.
Четвертый рассказ на ту же тему, написанный в десятых числах июня, уже гораздо серьезнее — «Катастрофа»; в своем английском переводе Набоков дал ему название «Подробности заката» («Details of a Sunset»)52. Подобно трем предшествующим рассказам, «Катастрофа» может быть положена в основу кинофильма. Она также заканчивается смертью: Марк — пышущий здоровьем молодой немецкий бюргер, выпивает ровно столько, чтобы оступиться и попасть под омнибус в тот самый день, когда ему предстояло узнать, что невеста ушла от него к другому. На этом сходство с более ранними вещами заканчивается, ибо «Катастрофа» не только тоньше и правдоподобнее передает иронию судьбы, но и предвосхищает будущего Набокова. Подробное описание фона — фриз, освещенный закатным солнцем, искра, бегущая по трамвайному проводу, — создает ощущение тайны, красоты и пространства вокруг угасающего дня, ощущение мира гораздо более широкого, чем городок Марка с его парикмахерскими и пивными. Прием ложного развития фабулы, уже использованный в «Благости», станет отличительным знаком Набокова: здесь, хотя мы можем предположить, что омнибус лишь оглушил Марка, мы постепенно замечаем, что мысли, которые все еще проносятся в его сознании, обретают смысл только в том случае, если он умер. И впервые Набоков приоткрывает в финале рассказа тайную дверь, выводящую нас из одного плана бытия в другой. Мы воспринимаем смерть персонажа не как статичный факт нашего трехмерного мира, а как бы повторяем таинственный прыжок в бездну, который совершает умерший.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});