Миропиеву же всего важней отыскать в исламском мире лишь один (притом, главное, строго формальный) одухотворяющий центр, от которого и расходятся лучи – разной силы, но единого смысла – по разным направлениям.
Вот почему, обрадовавшись, что в Средней Азии нет «официального мусульманского духовенства», совсем забыв о том, что ислам в любом его варианте – это целостность, что ее части не случайны, что они взаимопредполагают друг друга, Миропиев тут же спешит указать, что «главная сила или, лучше сказать, главный оплот среднеазиатского мусульманства заключается в здешних учебных заведениях, которые все имеют вероисповедный характер и в так называемом суфизме»111.
Произошла, таким образом, редукция понятия «Ислам» до всего-навсего двух его производных, да и в их трактовке заметна асимметричная акцентированность.
Так, описывая «низшие учебные заведения» (мактаб далилохана, карыхана), Миропиев уверяет, будто влияние их на массы «вследствие крайней механичности обучения и даже полного непонимания учащимися того, что изучают на арабском и персидском языках… незначительно»112. Напротив, «высшие же мусульманские учебные заведения, Мадраса… имеют громадное значение в деле усиления ислама и громадное влияние на туземное население»; даваемое ими образование «не развивает мысль человека, а подавляет ее… способствует не прогрессу народа, а приводит к его регрессу. Но самое вредное влияние этих школ на народ выражается в том, что они служат рассадниками ханжества», обскурантизма и заядлого фанатизма»113.
Ссылаясь на мнение известного знатока Средней Азии В.П. Наливкина (в то же время проявившего себя и умелым русификатором на посту инспектора народных училищ края, который он занимал с 1890 по 1896 гг.) о том, что «священная обязанность» медресе заключается «в истреблении всех иноверных», Миропиев делает, впрочем, уже не впервые, вывод: «…всякий последователь Мухаммеда чем более образован в мусульманском смысле, тем более фанатичен»114.
Итак, можно, опираясь на миропиевские концепции, построить такую схему сконцентрированных в Средней Азии основных сил, целенаправленная деятельность которых представляла собой наипервейшую опасность для ассимиляторско-миссионерских акций:
По Миропиеву, суфизм (или «дервишизм») – «более важная и крупная сила среднеазиатского мусульманства»115; он намного опаснее, нежели всевозможные медресе116.
Ведь «…мюриды в руках ишана – более слепое орудие, чем последователи войны в руках своих наставников. В этом заключается громадная сила и громадная опасность для нас суфизма… к числу наиболее излюбленных и усердно распространяемых (ишанами) идей относятся: подъем ислама и его исповедников, недовольство существующим порядком и ниспровержение его. Вот почему они всегда производили и производят политические волнения и смуты… Во всем этом в высокой степени оригинальном, сложном и сильном явлении религиозной жизни ислама – суфизме, заключается для нас русских, сильный тормоз нашему влиянию и величайшая политическая опасность для нашего господства в крае. Суфизм со своими ишанами и мюридами никогда и ни в чем не может быть нашим союзником; он может быть только нашим врагом всегда и во всем. Не простительно и даже преступно с нашей стороны оставлять его на произвол судьбы…»117.
Словом, и в Средней Азии – как не раз напоминает Миропиев, – и в других мусульманских регионах империи беспрестанно крепнут центробежные тенденции, и нужна какая-то совершенно иная политика, чтобы справиться с ситуацией, которую ярко обрисовал в статье «Глиняные приобретения» («Русь, 1884, № 13) Е.Л. Марков. «Теперь, – писал он по поводу ахал-текинской экспедиции, – у России выросло… неуклюжее и бездействующее брюхо, выпирающее далеко в глубь Азии, до краев полное враждебных элементов, требующее для своего питания громадной затраты ее собственных кровных сил и представляющее в случае какой-нибудь серьезной опасности не опору нам, не дружелюбную помощь, а самую злую внутреннюю болячку…»
* * *
Но что же делать, коль:
– так много мусульманских земель оказалось присоединенными к России и она ни в коей мере не желает от них отказываться;
– мусульманские общины ревностно пытались стать такими политическими единицами, которые обладают всеми характеристиками автономных государств;
– и это-то делало из них носителей тенденции разложения империи, а не составной частью ее государственной системы?
Ответ Миропиева был в общем-то примитивен и, главное, в конце XIX – начале XX вв. звучал как явный архаизм: русификация и христианизация.
Надо было поэтому отыскивать альтернативные, более релевантные духу времени, программы.
Глава 8
Имперский прагматизм и русификаторско-христианизирующий догматизм: параллели и расхождения
1. Евгений Марков: попытка создания новой системы взаимосвязей конфессиональной принадлежности, этнического своеобразия и общеимперских интересов
Известный общественный деятель, публицист и автор путевых очерков с энергично выраженной массовой предназначенностью, Евгений (Львович) Марков (1835–1903) уже в конце 80-х гг. прошлого века призывал к «спокойному изучению природы, истории и опыта многочисленных и крайне интересных народностей», которые он включает в столь впечатляюще звучащую категорию, как «стомиллионный народ русский»1, который давно уже и Кавказ, например, сделал «своим, родным»2. Несомненно, однако, что Марков имел в виду не только собственно русских, но и – прежде всего – такое понятие, как «российский народ». Поэтому нет оснований говорить о последовательно-холистической тенденции его – весьма интересных, как мы убедимся далее – программ о политике по отношению к «инородцам».
В марковских рассуждениях отсутствует свойственный миссионерской литературе антитетический динамизм, когда:
– в интенсивные смысловые взаимодействия беспрестанно вступают между собой «дурной ислам» и «благое христианство»;
– соответственно строятся различные метафорические образы постоянного противоборства Христианства и Не-Христианства;
– то явно, то неявно создается замкнутый, но целенаправленный, с откровенно конфессиональным накалом, круг понятий для описания российских реалий.
В итоге (я имею в виду методологию Маркова) менялось восприятие последних: они представали все более расчлененными, и этот новый подход к ценностно-иерархической совокупности империи обусловливал и сдвиги в сопряженных с ней семантических полях.
Марков предпочитает оперировать сингулярными – т. е. имеющими цель именовать точно один и только один объект – терминами («русские», «православные», «мусульмане» и т. д.), довольно часто даже эксплицируя кажущиеся неясными и расплывчатыми понятия. Ведь в те годы, когда он впервые выступил как теоретик национального вопроса, уже требовалось описывать множество – «многоэтническое и многоконфессиональное население Российской империи» в качестве совокупности вполне определенных объектов (этнических и конфессиональных коллективов), мыслимых – или, в идеале, долженствующих быть мыслимыми – как целое. Но путь к этой целостности – долгий и трудный, беспрестанно напоминает Марков, и прежде всего потому, что еще очень сильна неприязнь множества русских не только к «косоглазым хищникам»3 – кочевникам, но и вообще к азиатскому субстрату.
Марков приводит такого рода суждения русских поселенцев на реке Терек, непрестанно контактирующих с кавказцами: «Всех их «простой народ» зовет «татарва», «дикари», или «азияты», и «третирует с величайшим презрением…» Один из колонистов заявил: «Он (“азиат”.-М.Б.) бы убить убил человека, потому что он все-таки душе христианской ненавистник… татарин закону нашему православному уметь никогда не может… зато и называется магометом»4.
На первый взгляд кажутся не столь уж радикально отличными от только что процитированных высказываний «плебея» на синтаксическом и семантических аспектах, т. е. на формальном и содержательном уровнях, взгляды самого Маркова и на ислам и мусульман.
Так, кабардинцы – это «одно из самых распущенных и безнравственных племен Кавказа»5; несчастье грузина (имеретина) в том, что «долгое тесное общение его с мохаммеданином Азии, то арабом, то персианином, то турком, невольно положило на него клеймо общей мусульманской лени…»6 и т. п.
На самом же деле разница существенная.
Терекского колониста7, для которого тождественны понятия «азиат», «татарин», «магомет», «дикарь», можно представить как олицетворение дотеоретического знания об исламе (я оставляю сейчас в стороне вопрос о том, насколько это знание коррелирует с понятием «истина»), В нем же все элементы остаются вне реальной логической связи друг с другом, существуют одновременно, но не взаимодействуют адекватно друг с другом.