Читать интересную книгу Узкий путь - Михаил Литов

Сироткин диктовал направление, он, по его словам, знал "местечко", где их планы осуществятся наилучшим образом, но впереди шел, однако, Конюхов. Сироткин уверял, что "местечко" недалеко от дома. Перед ними простерлась ровная и узкая просека, которая, как и все в лесу, что напоминало о прямолинейной наступательной деятельности человека, выглядела устрашающим откровением, пророчеством о скором и внезапном конце. Рыболовы вступили в просеку как в ущелье, и оба, кажется, с каким-то одинаковым чувством печали и непонятной жалости смотрели на высокие зеленые стены неподвижной, на макушках несущей блеклые отражения солнечного света хвои.

- Нравится тебе здесь? - проникновенно и вкрадчиво осведомился Сироткин, с хозяйским видом переступая через поваленное дерево. Они невольно замедлили шаг на этой странной просеке.

Пусть только набежало легкой рябью, поэтизировал разумом Конюхов, и толком не разберешь, что там, истинная вера в ее первом робком проявлении или мимолетная причуда сознания, химера, а все-таки надо беречь, и какая же необходима душевная тонкость, деликатность, теплота, изысканность - я не побоюсь этого слова, - изысканность, чтобы сохранить почти призрачное дуновение, тень истины, легшую на давнюю и, что и говорить, глупую немоту безверия, бездушия... Конюхов не ответил на вопрос Сироткина, и тот затаил на него зло, большее, чем могла вместить его душа. Но не ответил писатель, уныло бредущий отнимать жизнь у рыбы, просто потому, что не услышал вопроса, занятый своими мыслями.

Все существо Сироткина, переступающего через поваленные деревья с хозяйским видом - он все равно свалил бы их, не случись с ними этого заблаговременно, закипело задиристо и зло. Он хмуро глядел себе под ноги, как бывало, когда он выгуливал старую собаку и предавался воспаленной ненависти, и ему даже почудилось, что он видит в траве ее серую спину и грустно поникший хвост. На мгновение он поднял лицо, успел разглядеть профиль Конюхова и мог поклясться, что на глазах того блестят слезы. И тогда в его горле забурлила давно копившаяся жалость к своему существованию, потерявшему дом и старую собаку, и жену, и молодого кота, и детей, и чудом заработанные деньги, и любовницу, и ее пишущего романы мужа и превратившемуся в комедию, к которой он, впрочем, не потерял вкус. Он еще выше поднял лицо, запрокинул его, коротко взрыднул и простонал. Но и этого не услышал Конюхов. Сироткин схватился руками за голову.

Сберечь, сберечь! - взывал к себе, к своей совести и чувству долга Конюхов, - сберечь этот крошечный огонек во тьме, вырастить это пламя до небес и разогнать тьму!.. Странно, что его идея кажется кому-то смешной, детской и никчемной. Чем же его вера смешнее, например, веры в Бога, пославшего на землю сына, чтобы тот принял от людей муку и смерть, а затем воскрес и вознесся на небо? Чем его вера смешнее любой другой? Спору нет, размышлял он, призывая себя бодрствовать и трезвиться, я демонстрирую немалое самомнение и высокомерие, когда заявляю о себе как о несомненном кандидате на загробное существование, другим оставляя при этом куда как меньше шансов, и это раздражает людей, мою жену и моего странного соперника, и без того начиненного злобой, как пороховая бочка. Я как бы говорю им: вы малые мира сего. Но ведь так оно и есть. И это с моей стороны не прихоть, не злость, не месть, не насмешка, не мелочный расчет на чье-то унижение, а попытка прежде всего познать себя среди нашей чересчур поверхностной и разбросанной жизни и сохранить свое "я" в нашем распадающемся мире. На кого мне ставить, как не на себя, и на что мне ставить, как не на собственную исключительность, оригинальность, неповторимость и сознательность, если вокруг я вижу столько всего грубого, неоформленного, дикого, склонного к произволу, жестокости и лжи? На кого же мне рассчитывать, если сама жизнь обрекла меня на положение, которое иначе как одиночеством не назовешь? И зачем мне думать о других, если наш мир, по крайней мере тот, что я знал с детства и который всегда представлялся пусть не Бог весть сколь замечательным, однако незыблемым, теперь самым глупейшим образом разваливается, как треснувший горшок, а люди, бесценное достояние этого мира, суетятся, пляшут, беснуются в трещинах как ни в чем не бывало и лишь ускоряют его конец?

Невеселые, но гордые думы отягощали его голову. В другом мире он надеялся встретить понимание, тонкое и деликатное отношение к проблемам, занимавшим его, да и, собственно говоря, вообще к его личности, то есть все то, чего так не хватало ему на земле. Они не понимают, нагибал голову и шептал он, не понимают, живя здесь и так, как придется, как повелось, что нужно жить иначе и для этого в корне изменить мир, а если не получается, значит, надо отойти, а не бросаться очертя голову в объятия этого мира. Но когда просека кончилась и они поднялись на холм, у подножия которого хитро вилась речушка, а с вершины открывалось превосходное зрелище небесного и лесного простора, писатель заметно повеселел. Я ему не рабочий какой-нибудь, не слуга и не вьючная скотина, чтобы таскать сеть, всякие грузы, а он себе вышагивал налегке, обстоятельно и зло решил Сироткин, ишь как выступает, прямо царь, патриарх; Богу Богово, кесарю кесарево, а мне что? Он уже забыл, что идти ставить сеть было его затеей, всесторонне им продуманной, а Конюхов поддержал его не слишком-то охотно.

Или вот еще тоже проблема: духовность, - продолжал размышление Конюхов, - толкуют ее по-разному, видят по-разному, она и космическая энергия, она и Божий дар, а сводится все к одному: святой дух присутствует среди людей. Так это можно понять из возвышенных писаний боговдохновенных мыслителей. По мне же выходит, что я - духовен, а бесчетные толпы людей живут исключительно в низком материальном мире и исключительно низменными заботами. Однако так и есть, и не надо бы наводить фальшивую позолоту там, где проницательный глаз все равно различит грубую породу. Но еще я, пожалуй, скажу, - мысленно добавил Конюхов, открывая новые грани своей необыкновенной идеи, - что разговоры и писания о святом духе, как они ни абстрактны, все же не высосаны из пальца, не плод досужего вымысла или каких-нибудь мученических изысканий наивных людей, а нечто в высшей степени вероятное, и необходимо лишь правильно и честно представлять себе, с чего начинается и какое получает развитие его власть. Святой дух, утверждаю я, от человека, природного существа, природа которого открыта нам лишь в малой части, а в целом неизвестна; святой дух в руках человека, в его душе и мозгу, и, наконец, он в зависимости от человека в той же мере, в какой человек сам зависит от великой и недоступной его разумению природы. Святой дух рождается вместе с человеком, и, если человек не истребляет его по собственной воле или глупости, он не умирает вместе с человеком, а обретает бессмертие, в котором обретается и внимательный, бдительный, избравший правильный путь человек, и восходит на иные, более высокие этажи бесконечного здания природы, - но оттуда его сияние в какой-то мере достигает и земли.

Расположившись на холме, явно позабыв о рыбной ловле, Конюхов снял и бросил на землю рубашку, подставляя грудь широкому на этом открытом пространстве солнцу. Тотчас он словно весь как-то посветлел, и нестерпимый свет ударил от его белого тела в глаза Сироткину. Конюхов прислонялся спиной к сосне и благостно смотрел на огромную землю, провидя на ней другие города и деревни и восстановленные в первозданной чистоте леса. Полный смеха и отчаяния, Сироткин подошел сзади, набросил свернутую в жгут сеть на сытую писательскую шею и притянул к стволу, а затем стал будто в разудалом танце бегать вокруг писателя и дерева, умея в спешке и какой-то жуткой неопределенности своего занятия сделать еще и так, что сеть отчасти разматывалась из жгута и ложилась на захваченное тело шире и как-то смешнее, чем можно было себе в подобных обстоятельствах представить. И Сироткин посмеивался над своей работой, которая была как будто бесполезна и бесцельна, но все-таки достигала какой-то цели и уж точно что не могла не забавлять его.

- Что ты делаешь? - удивленно спросил Конюхов быстро мелькавшего перед его глазами коллегу, которого коллегой ему в этот день сделала потребность рыбы быть пойманной.

- А ты разве не видишь? - ответил запыхавшийся Сироткин. - Или не чувствуешь хотя бы? - добавил он, сообразив, что Конюхов не может видеть, что он делает за его спиной.

Затянув надежно узел - и это был конец работы, - Сироткин не стал задерживаться, ничего не ответил Конюхову, когда тот серьезно сказал: прекрати, - потому что как ни серьезно произнес это Конюхов, все же повеяло неуместностью и неловкостью, ненужностью слов и объяснений, вышло чуть ли не по-детски, а у них была вовсе не игра, хотя не обходилось без смеха и потешной возни. Сироткин стряхнул пыль с рук и сразу побежал в обратный путь, ни разу не оглянувшись на холм, где писатель стоял, привязанный к дереву, как на голгофе, только смешнее и даже с заметной упитанностью, приятной комарам, но далеко высверкивающей лесу чуждую ему красоту человеческой плоти. Это последнее обстоятельство выдавало и слабость оставшегося на холме. Сироткин миновал просеку, приблизился к дому и на крыльце заметил Ксению, козырьком державшую ладонь над глазами. Она шагнула навстречу, и первое, что услышал от нее Сироткин, был вопрос о муже. А почему так? Чем она встревожена? Что-то предчувствовала? Но что именно? Сироткин подивился, однако ничего не ответил, только засмеялся и покачал головой. Смех его, однако, теперь мог показаться необъяснимым разве что Ксении, а головой он качал просто потому, что обнаружилась какая-то внезапная слабость ее крепления на шее. И Ксения, глядя на него, не сдержала невольной улыбки.