местность, где у него был загородный дом в долине, стесненной темными склонами гор. У многих богатых людей были там загородные дома. С обеих сторон в пропасти низвергались водопады, и от них было прохладнее. Луна почти никогда не всходила над горами, но из-за черной стены появлялись большие белые облака, торжественно проплывали по темно-мерцающему небу и исчезали с другой стороны. Здесь купеческий сын жил привычною жизнью в доме, деревянные стены которого были всегда овеваемы свежим запахом садов и прохладой множества водопадов. От полудня до того часа, когда солнце скрывалось за горами, он сидел в саду и читал — чаще всего одну и ту же книгу, в которой описывались войны некоего великого царя, жившего в стародавние времена. Иногда посредине рассказа о том, как многотысячная конница враждебных царей с криком обращалась вспять или как их боевые колесницы срывались с крутого берега реки, он невольно прерывал чтение, потому что, даже не глядя, вдруг чувствовал устремленные на него взоры всех своих слуг. Не поднимая головы, он знал, что они на него смотрят, — не произнося ни слова, каждый из своей комнаты. Ведь он так хорошо узнал их! Ощущение этой чужой жизни рядом было сильней и навязчивей, чем ощущение собственной жизни. Сам он порой вызывал у себя легкое чувство растроганности либо восхищения, они же — лишь загадочное стеснение сердца. С отчетливостью кошмара ощущал он, как жизнь старых с каждым часом движется к смерти, неостановимо и тихо изменяя их черты и жесты, столь знакомые ему; как жизнь обеих девушек понемногу пустеет и будто бы лишается воздуха. Словно ужас и смертная горечь забытого по пробуждении страшного сна, его тело невольно угнетала не знаемая ими самими тяжесть их жизни.
Иногда, чтобы не поддаться боязни, ему приходилось вставать с места и ходить взад и вперед. Но, даже разглядывая скрипучий гравий у себя под ногами и напрягая всё внимание, чтобы различить в прохладном запахе земли и травы долетающий до него светлыми вздохами аромат гвоздики или в теплых, чересчур сладких волнах воздуха — аромат гелиотропов, купеческий сын чувствовал на себе их взоры и не мог думать ни о чём другом. Даже не поднимая головы, он знал, что старуха сидит у окна: бескровные руки — на прогретом солнцем подоконнике, бескровное, подобное маске лицо — всё более жуткое пристанище беспомощных черных глаз, которые всё не могла закрыть смерть. Даже не поднимая головы, он чувствовал, что слуга на минуту отошел от окна к шкафу; не глядя вверх, он с затаенным страхом ждал мгновения, когда тот вернется к окну. Когда он отпускал приподнятые обеими руками гибкие ветки, чтобы забраться в самый заросший уголок сада, когда сосредоточивал все мысли на красоте неба, с которого сквозь темную сеть ветвей и ползучих лоз падали блестящие осколки влажной лазури, — все его помыслы, вся его кровь были проникнуты ощущением, что глаза обеих девушек устремлены на него — ленивые и тоскливые глаза старшей, мучительно требующие чего-то, и внимательные глаза младшей, чей сперва нетерпеливый, потом снова насмешливый взгляд был ещё мучительней для него. При этом у него ни разу не появилось мысли, что они смотрят просто за тем, как он бродит с поникшей головой, или склоняет колени перед гвоздикой, чтобы подвязать её лыком, или нагибается, проходя под ветвями: нет, они видели всю его жизнь, видели всю глубину его существа, его скрытую человеческую неполноценность.
Так овладел им давящий на сердце страх перед жизнью, от которой никуда не деться. Страшнее, чем непрестанное наблюдение, было то, что эти люди принуждали его столь бесплодно и томительно думать о себе самом. Сад был слишком мал, чтобы от них убежать. Но когда он находился совсем рядом с ними, страх его совершенно угасал — настолько, что он почти забывал происшедшее. Тогда ему было под силу совсем не обращать на них внимания либо спокойно следить за их движениями, которые были ему настолько знакомы, что рождали в нем постоянное, почти физическое ощущение их жизни.
Девочка встречалась ему лишь изредка на лестнице или в передней, зато трое других часто оказывались в одной с ним комнате.
Однажды он заметил старшую девушку в наклонно висящем зеркале: она шла через соседнюю комнату, пол которой был немного выше. Однако в зеркале она выходила из глубины ему навстречу, ступая медленно и с усилием, но держась прямо. В каждой руке у неё было по тощему индийскому идолу из тяжелой темной бронзы. Их разукрашенные подножия она поддерживала ладонями, темные богини поднимались от её бедер вплоть до висков, налегая всей своей мертвой тяжестью на её живые нежные плечи, а темные головы со злым змеиным ртом, с тремя яростными глазами во лбу и с причудливыми украшениями в холодных, твердых волосах колыхались возле оживленных дыханием щек и в такт медленным шагам касались красивых висков. Казалось, она выступает так тяжело и торжественно не из-за идолов, а неся красоту собственной головы, её тяжелое украшение из живого золота — свернутые по обе стороны светлого лба косы, подобные шлему царственной воительницы. Он был захвачен её красотой, но ясно сознавал при этом, что ничего бы не испытал, если бы держал её в объятиях. Он вообще знал, что красота служанки рождает в нем томление, а не желание. Поэтому он не стал долго смотреть на неё, но покинул комнату, вышел в переулок и, охваченный странным беспокойством, побрел между домов и садов по узкой полоске тени. Наконец он пришел на берег реки, где жили садовники и торговцы цветами, и долго искал, зная, что ищет напрасно, какой-нибудь цветок, чьи очертания и аромат, или какое-нибудь пряное растение, чей улетучивающийся запах внушили бы ему то же сладостное вожделение спокойно обладать ими, которое таилось в красоте его служанки, отнимавшей у него спокойствие и уверенность. И пока он понапрасну оглядывал полным томления взором душные оранжереи или склонялся над просторными грядками под открытым небом, которое уже темнело, память его непроизвольно, а потом и мучительно, против его воли, всё снова повторяла строки поэта: «Склоняющимися стеблями гвоздик, ароматом спелого зерна пробуждала ты мою тоску; но когда я тебя нашел, — то была не ты, кого я искал, то были сестры твоей души».
II
И случилось в эти дни так, что купеческому сыну принесли письмо, немного его обеспокоившее. Подписи в письме не было. Тот, кто его послал, в темных выражениях обвинял старого слугу, который якобы совершил в доме своего прежнего хозяина, персидского посла,