В заднем отсеке второго этажа автобуса, отделенном от общего салона глухой звукоизолирующей дверью и похожем своей обстановкой на купе международного спального вагона, Тарханов и Розенцвейг, не теряя времени, приступили к предварительному допросу Маштакова.
Вернее, не совсем к допросу, а скорее к ознакомительной беседе. По горячим следам, пока клиент не опомнился и не составил в голове сценарий поведения.
Собственно, вести допросы ни Сергей, ни тем более израильский майор вообще не имели права, но об этой несущественной детали информировать клиента не было никакой необходимости.
Кроме того, изощренная интуиция подсказывала Тарханову, что Маштаков настроен на сотрудничество и, похоже, имеет на этот вариант собственные, далеко идущие планы.
— Ну–с, побеседуем? — светски осведомился Розенцвейг. — К сожалению, мы прервали ваш ужин. Может быть, вы голодны? Желаете что–нибудь выпить?
— Спасибо, не беспокойтесь. Разве что пару глоточков коньяку, если есть? Спать, как я догадываюсь, нам в ближайшее время не придется? Тогда не откажусь от кофе и сигареты.
Все требуемое было немедленно выставлено на откидной столик. И коньяк «Курвуазье» из личных запасов Розенцвейга, и коробочка с треугольными ломтиками сыра «Бакштейн», по отдельности завернутыми в тонкую фольгу, и термос с крепчайшим кофе. Пачку своих любимых «Купеческих» Тарханов раскупорил и протянул «Кулибину».
— Благодарю, вы крайне любезны. Итак, что вы видите темой нашей беседы?
Во вводной части разговора обе стороны старательно избегали касаться того, что ему непосредственно предшествовало.
Словно просто так встретились благорасположенные друг к другу люди и ведут обычный дорожный разговор, чтобы скоротать время.
— Вообще–то нас больше всего интересует тот прибор или, лучше сказать, устройство, которое некоторые далекие от материалистического взгляда на мир люди назвали «Гнев Аллаха», — разминая сигарету, сказал Тарханов, стараясь попасть в тон и стиль профессора. — Ну и заодно хотелось бы узнать, что именно случилось конкретно со мной.
— «Гнев Аллаха»? Образно, хотя неверно по сути. Ни о каком гневе тут говорить нельзя. Но разве объяснишь об этом малообразованным людям, тем более что их мировосприятие действительно резко отличается от нашего, а ведь кое–кто из них заканчивал европейские и российские вузы.
Очень богатый и настолько же дикий шейх по–своему истолковал объяснения, которые ему давал один из моих бывших студентов. Вообразил, что мой, скажем так, квантовый генератор можно использовать в качестве оружия массового поражения…
— А на самом деле нельзя? — включился Розенцвейг.
— На самом деле? Это скорее философский вопрос, если задуматься, что вообще означает термин «на самом деле».
— Давайте пока не вдаваться в философию, — пресек словоизвержение Маштакова Тарханов. — Давайте сначала четко расставим точки по положенным им местам, а уж потом… Так оружие это или нет?
— Или, если я правильно понял, нечто, по своему принципу действия могущее быть использовано в качестве оружия, но таковым не являющееся? — внес уточнение Розенцвейг.
— Точно в такой степени оружие, как, допустим, дальновизор или электрогенератор. Голову противнику им размозжить можно, но данный результат не является основной функцией прибора.
— Цветисто выражаетесь…
— Я бы сказал, образно. Извините, привычка. Когда с кафедры излагаешь студентам сложную тему, образность примеров весьма способствует усвоению материала.
Еще сколько–то времени разговор вился вокруг да около, все три стороны блистали остроумием и пытались аккуратно выяснить, кто здесь есть кто, кто больше знает или больше может и оттого имеет перевес в позиции или в качестве.
Оказалось, что перевес все же на стороне Тарханова, который в нужный момент смог сказать достаточно грубо и убедительно, что ему вся эта трепотня надоела и роль интеллигентного следователя тоже.
В том смысле, что или будем говорить без дураков, или же одна высокая договаривающаяся сторона будет только спрашивать, а другая только отвечать, причем емко, коротко и исключительно по делу.
А паяльники и прочие электротехнические приборы при соответствующем вольтаже действуют вполне даже и от бортовой автобусной сети.
— Вы меня, конечно, извините за прозу жизни, но болтать с вами мне и вправду надоело. Здесь вам не профессорская кафедра. Конкретный ответ на конкретный вопрос. А потом уже будем философствовать. В том числе и на тему вашей дальнейшей участи. Годится?
— Воля ваша. Итак… Только все же ответьте и на мой предыдущий вопрос. Что вы видели там, за пределами лаборатории?
— Да ничего особенного. Просто на несколько минут не стало ни лаборатории, ни людей в подвале. А наверху все выглядело… Ну, несколько иначе. Полное безлюдье, а пейзаж — примерно так бы это могло выглядеть лет двадцать, а то и тридцать назад. Картинка очень достоверная, на галлюцинацию не похоже. Я бы даже сказал…
Тарханов замялся, не зная, стоит ли сообщать о посетившей его странной мысли. Или — ощущении. А впрочем… Им еще работать и работать вместе. Вряд ли изобретатель сможет использовать полученную информацию во вред. А для уточнения ситуации этот факт может иметь значение.
— Мне показалось, обстановка была даже более реальная, чем всегда. Но — не отсюда.
— Ну–ну. Уточните, пожалуйста, в чем это проявилось?
— Трудно объяснить. Нечто подобное бывало со мной после приема бензамина. Краски ярче, запахи сильнее, а главное — именно общее впечатление. Ну, как качественный, контрастный фотоснимок по сравнению с недопроявленным и нерезким.
— О! Это очень интересно. На нечто подобное я и рассчитывал.
Тарханов решил задать вопрос, который его странным образом волновал.
— Вы не знаете, что такое — шестнадцатый съезд ВЛКСМ?
— Понятия не имею. Это из какой области?
— Я бы тоже хотел это знать. А вы сами свою машинку что, до этого не испытывали?
— На себе? Как же это возможно? Если бы я оказался на вашем месте, вернуться бы уже не смог…
— Вернуться? Откуда? — вмешался Розенцвейг.
Маштаков проигнорировал вопрос. Очевидно, решил, что Тарханов — более солидный собеседник и здесь — самый главный.
— В том и главная проблема, что по–настоящему испытать мое изобретение крайне сложно. По крайней мере — лично мне. Почему я и передал его… другим людям.
— Конкретно — террористам, — уточнил Розенцвейг.
— Возможно, с вашей точки зрения это так. Меня эта сторона их деятельности не касается. Меня спросили — правда ли, что, по их сведениям, изобретенный мною прибор способен уничтожить Израиль? Я ответил — да.
Наступила продолжительная пауза. И Тарханов и Розенцвейг обдумывали услышанное. Каждый по–своему.
— Именно так и было спрошено — уничтожить Израиль? — удивился майор. — И вы ответили — «да»? Тем самым согласившись способствовать геноциду?
— Не будьте начетчиком, — отмахнулся профессор. — Не цепляйтесь к терминам, о которых не имеете понятия. Тем более что слово «да» имеет очень разные смыслы для того, кто спрашивает и кто отвечает.
— А почему вообще возник такой вопрос? — спросил Тарханов. — Были основания?
— Основание — принцип испорченного телефона. Один услышал, передал другому, третьему, и на выходе получается информация, имеющая очень мало общего с действительностью.
— Что–то мы опять лезем в дебри.
Умение Маштакова плести словесные кружева начинало раздражать Тарханова.
— Тогда не перебивайте меня, — огрызнулся тот. — Дайте мне сказать все, что я считаю нужным.
— Это в последнем слове перед судом присяжных вы будете говорить все, что считаете нужным. А здесь коротко и понятно изложите — в чем главное назначение прибора, какие побочные эффекты позволяют рассматривать его в качестве оружия массового поражения, какие для вас лично последствия имело то, что машинка не сработала.
Вопрос о том, что случилось с ним самим, Тарханов решил оставить на потом.
Видимо, голос его звучал очень убедительно, равно как и выражение лица не оставляло сомнений в серьезности намерений. Маштаков сделал последнюю попытку сохранить лицо.
— Согласен. Но… Мне кажется, официальные лица должны предъявлять какие–то документы? Ордер на обыск, арест, вообще есть процессуальные нормы.
Тарханов рассмеялся, и смеялся долго, давая выход нервному напряжению, которое все же присутствовало.
На этот вопрос ему было легко ответить, они у себя в службе неоднократно его обсуждали, хотя и в другой постановке.
— Нет, вы меня действительно насмешили. Боюсь, что вы находитесь под сильным влиянием предрассудков гуманного девятнадцатого века. Всякие там «хабеас корпус» и прочие глупости. Но времена–то изменились, как говорили древние, и с ними изменились и мы.