По–русски он говорил плохо, так что мы все — и Ольга Петровна, и Туся, и я — покатывались на него со смеху.
Идзюми–сан часто бранил меня за неделовитость, непрактичность:
— Толстая–сан, — говорил он, — большой дурак. Я делала вид, что обижаюсь.
— Почему же, Идзюми–сан?
— Вот деньги делать не умеет, большой дурак. Граф тоже был большой дурак, — увидав недоумение на моем лице, прибавил: — вот большой, умный дурак. Ничего не надо, ничего не надо, все раздавает! Большой дурак! — И, широко открывая рот и показывая полный рот золотых зубов, хохотал.
— А вы умный, Идзюми–сан?
— Я очень вумный, очень хитрый.
— А деньги умеете добывать?
— Деньги у меня мало, денег нету!
Один раз старик пришел грустный, грустный.
— Что с вами, Идзюми–сан?
— Вот я — «Живой труп»[102]. Старший сын, нехороший сын… учиться не хочет, сакэ[103] пьет, все деньги давай, давай… Я хочу, как живой труп, уйти из дома… Не хочу семья, жена, дети… вот уйду…
Но это бывало редко. Он постоянно шутил, смеялся, коверкая русский язык, и смеялся не только над нами, но и над самим собой.
Идзюми–сан казался старше своих лет: голова голая, лицо смятое, похожее на потемневшую, залежавшуюся, мягкую грушу, он ходил, не поднимая ног, волоча их за собой, и казался всегда усталым, разбитым. Мы удивились, когда узнали, что старик — большой специалист по самурайскому фехтованию.
— Когда фехтовает, я как молодой, — говорил он. — Все забываю — нехорошего сына, работу, забываю, что денег мало. Когда фехтовает, я честный, чистый, фурабрый, как Бог!
Мы думали, что преподавание фехтования давало Идзюми–сан побочный заработок, но, когда мы спросили его об этом, он даже испугался:
— Деньги нельзя! Вот чистый, когда фехтовает, о деньгах не думает!
У японцев есть обычай. Зимой, в самое холодное время, в течение известного срока они должны вставать около трех часов утра и заниматься каким–нибудь благородным спортом или искусством. Так, например, приверженцы «Но» поют, играют на старинных инструментах. Идзюми–сан преподавал фехтование.
— А почему же среди ночи?
— От сильный характер. Холодно, вставать не хочется. Идзюми–сан встает, фехтовает, как самурай!
Один раз он пригласил нас посмотреть на фехтование.
За нами приехал громадного роста бородатый японец в темном кимоно и широкой в сборках юбке. Японцы бород не носят, и этот молодой человек очень похож был на айна [104].
В фехтовальном зале было много народа. Жена и дочь Идзюми–сан хлопотали по хозяйству, готовили чай, ужин. Все собравшиеся, кроме Идзюми–сан, были молодые люди, большей частью студенты, одетые по–японски, некоторые в сборчатых юбках.
Нас усадили на полу, на возвышении, подали зеленый чай. Началось представление. Одновременно выступили несколько пар в шлемах, латах, кольчугах, юбках и белых таби[105]. Противники низко поклонились друг другу, скрестили рапиры и замерли. Мы жадно следили за ними, стараясь узнать среди сражающихся Идзюми–сан. Нашего проводника, похожего на айна, мы признали сразу — он был выше всех. Вдруг они все сорвались с места, дико, пронзительно, по–звериному закричали. Посыпались удары по головам, плечам, японцы метались со страшной легкостью и быстротой по мягкому, покрытому татами полу, прыгали, отлетали друг от друга, налетали снова.
— Раз, раз! — глухо раздавались удары рапир.
«Неужели они так бьют по старой голове Идзюми–сан!» И вдруг мы узнали его. Он прыгал как–то боком, семеня ногами, скакал, метался из стороны в сторону, кричал, его так же, как других, били по голове.
— Неужели ему не больно? — беспокоилась Туся.
Сражение кончилось. Идзюми–сан проиграл. Противники низко, в ноги, поклонились друг другу и через несколько минут, переодевшись, присоединились к нам. И нас поразило, что в них не было заметно ни следа не только ненависти, но даже возбуждения борьбой. Расправив свои широкие юбки, они спокойно уселись рядом с нами, и только старик Идзюми дышал часто и тяжело, голая голова его ничуть не пострадала, а только блестела больше обыкновенного.
— Вот, уставал, — сказал старик.
Одна пара сменялась другой. Мы уже устали смотреть. Жена и дочь Идзюми–сан приносили и уносили подносы. Пили много сакэ, постепенно разгорались лица, ожесточеннее сыпались удары, более дикими становились крики сражающихся. В перерывах между фехтованием пели песни, играли на разных инструментах.
Мы решили ехать домой и пошли к выходу. Высокий айн вырос перед нами и молча пошел впереди по направлению к станции.
— Спасибо, спасибо, Идзюми–сан, — кричали мы, поспешая за бородатым.
* * *Да, мы сами того не знали, как мы привязались к старику Идзюми–сан. А вместе с тем он забыл нас. Недели три его не было. Я хотела позвонить в редакцию, но не сумела этого сделать, хотела поехать, но откладывала. И вдруг я получила открытку. Я едва разобрала, что было в ней написано неверным, расползающимся почерком. Идзюми–сан писал, что он в больнице, что он очень болен, и просил сварить и принести ему русский кисель. Письмо было подписано: ваш старичок. Я немедленно отправилась к нему. Он слабо пожал мне руку.
— Умирает, — сказал он. — Вот, много фехтовал, уставал — воспаление-Доктора сказали, что он был слишком стар для того, чтобы выносить резкие движения фехтования. У него сделалось воспаление легких и усложнилось гнойным плевритом.
Русский кисель — было последнее кушанье, которое он съел.
И когда пришло известие о его смерти, мы прочувствовали, что потеряли друга.
ДЕРЕВНЯ
Начало января. Сумерки. Мы подъехали к тяжелым, шалашом свисающим воротам, крытым черепицей. Широким, просторным двором мы прошли к длинному белеющему бумажными стенками деревенскому дому и через деревянное крыльцо вошли в комнату, ожидая тепла после долгой езды по морозу. Но нас сразу охватил леденящий холод нетопленых, будто нежилых комнат.
— Пожалуйста, входите, раздевайтесь, — говорил нам молодой хозяин Исида–сан.
Никто не торопился закрывать бумажные двери, да и печей кругом не было. Но мы покорно сняли шубы и задрожали. Японцы и не думали согревать дом, они согревали себя. Нас тоже одели в теплые, ватные кимоно и пригласили сесть на подушки на пол около жаровни, накрытой большим ватным одеялом.
— Это котацу, — сказал Исида–сан, — сейчас вы согреетесь.
Мы все сели вокруг «котацу», закрывшись чуть не по пояс одеялом. Японка принесла неизменный зеленый чай, и через несколько минут мы почувствовали, как раскаленные угли под одеялом грели нам ноги, тепло поднималось выше, и стало совсем тепло.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});