— И поделом им, сукиным детям, царя свергли, убили, а жизнь во сто раз хуже стала!
Теоретиков этих, кабинетных работников, народ не знал, и они не знали 120‑миллионного крестьянского народа, как не знают японские социалисты японского крестьянина, составляющего половину населения.
Такэ–сан, модная коммунистка–писательница, наш друг профессор прекрасно осведомлены о жизни рабочих, но про крестьянскую жизнь они ничего не знают. Японские социалисты–революционеры будут организовывать стачки, юнионы (союзы), скажут вам все про условия труда рабочих: заработная плата, жилищные условия, часы и условия работы и проч., но спросите их про заработок крестьянина, про цену на рис, табак, коконы? Они не знают, а если и знают, то только теоретически, жизнь крестьян бесконечно чужда и далека им. Социалисты эти и не представляют себе, как тяжело добывается тот рис, без которого они не могут существовать.
Трудно обрабатывать поля в Японии. Требуется глубокая обработка, для риса — вода и большое количество удобрения. Без удобрения земля ничего не дает. Мы видели, как поля засыпались беловатым порошком. Это селедка.
Японцы не в состоянии употребить в пищу все то громадное количество сельдей, которое вылавливается, и большую часть они гонят на удобрение. Но самое лучшее удобрение — человеческое, особенно для огородов. Нам было не- приятно есть овощи, когда мы об этом узнали.
— У нас, в России, не употребляют такого удобрения, — сказала я Конисси–сан.
— Не умеют, вот и не употребляют, — ответил он мне с видом некоторого превосходства.
— Но знаете, — начала я довольно робко (я всегда чувствовала себя с Конисси–сан так, как тридцать лет назад, когда я была девочкой, а он приходил к отцу моему переводить Тао Тэ Кинг Лао Тзе), — Мечников говорил, что…
— Глупости говорил ваш Мечников, — перебил он меня. — Надо знать. Когда все это перебродит в герметически закупоренных цементных резервуарах в течение шести месяцев, это уже совершенно безвредно. Японцы спокон веку употребляют человеческое удобрение и гораздо здоровее вас — русских!
Я не могла возражать, хотя было бы приятнее, если бы удобрение в Японии было иное, за Мечникова было немножко обидно. Я думала, что Мечников пользуется уважением среди японцев. Я знаю, что европеизированные японцы очень любят его простоквашу и кормят ею своих детей. Каждое утро я наблюдала, как аккуратненький чистенький мальчик в белоснежном халате и белой шапочке развозит на велосипеде мечниковскую простоквашу, крича во все горло: Ирия, Ирия!, т. е. Илья Мечников (Р и Л звучат почти одинаково), Ш» этот иероглиф читается та, а значит — поле. И японские поля похожи на этот знак — квадратики, перерезанные посредине канавками с водой. Весной, перед посадкой риса, японцы водяным колесом накачивают воду в поля. Когда местность гористая и поля террасами идут вниз, необходимо целое сооружение, чтобы удержать воду. Как устроить орошение, чтобы из одного поля вода переливалась в другое, как и насколько вода должна испаряться, как устроить эти плотины на вершинах — целая наука.
— Теперь ни за что не устроили бы этих полей, — , сказал Конисси–сан, — очень трудно, очень много надо работать, избаловался народ.
Сажают рис большей частью женщины, почти всегда без мерки, всегда с одинаковой правильностью. Нас тянуло в поле, и мы часто ездили смотреть посадку риса. Я снимала фотографии женщин. Они смеялись. Крестьянам всегда кажется смешным и непонятным, когда их снимают за работой. Ну что тут интересного: грязь, будничный, тяжелый труд.
Я пыталась спросить их, трудно ли работать?
— Иэ, — сказала она (нет), вышла к нам на сушу, около дороги, и, показывая на ноги, что–то стала говорить. Мы сразу не поняли. Ноги ее были увешаны чем–то темным. И только когда женщина стала руками отрывать эти темные, висящие гирляндами предметы и на грязных обмотках закраснелась и, мешаясь с жидкой глиной, струйками потекла кровь, мы поняли, что это были пиявки.
А японка смеялась, видя наш ужас.
Нелегка и уборка риса. Рис жнут серпами и связывают в небольшие снопики, похожие на наши.
В небольших хозяйствах крестьяне сами молотят, веют, сушат рис. Видела я молотьбу простыми цепами и примитивными ручными молотилками. Веют примитивными ручными веялками–веерами. Японцы говорили нам, что в старину рис не полировали, как сейчас, а ели черный рис. Он полезнее, и было гораздо меньше болезни — бери–бери, при которой опухают ноги и которая почти неизлечима.
Я спросила как–то об этом нашего друга–профессора.
— Черный рис невкусный, грубый, — сказал он, — белый лучше.
И я замечала, что японцы очень не любят грубой пищи. Я никогда не видела, чтобы японец съел яблоко с кожей, они не любят хлеб с отрубями, не любят грубых каш.
Мы как–то угостили профессора гречневой кашей. Он не мог ее есть.
— Не думаете ли вы, — сказал он с самой вежливой японской–улыбкой, — что эта пища более подходит лошади, чем человеку?
Я прежде не любила рис. Детьми нас заставляли его есть, когда мы расстраивали себе желудки, и для нас рис был всегда нечто такое, что мы предпочитали не есть, как лапша, макароны, не очень вкусное. В Японии же, может быть, отчасти потому, что это было после голода в Советской России, рис вдруг получил для меня громадное значение, как хлеб у нас на родине. Я стала уважать рис, я поняла, что варить его надо особенно, по–японски, без соли, что хотя рис можно есть с чем угодно, с рыбой, мясом, яйцами, редькой, фруктами, но смешивать его с чем–нибудь, нарушая его белоснежную, девственную чистоту, — нельзя, почти грешно. Грешно уронить рисинку, как грешно ронять крошки или куски хлеба. Рис нельзя оставить в чашке, надо доесть все. И в рисе открылась для меня особая прелесть, особая красота, и я стала его любить и уважать, стала понимать, какое громадное значение рис играет в жизни восточных народов.
У риса много разных названий. Рис в поле — инэ, черный рис — геммай, белый рис — хакумай, сваренный рис — комэ, чаще всего гохан.
Рис едят утром, едят днем, вечером. Не ест его только тот японец, который не в состоянии его купить. Но любят его одинаково и в крестьянской хате, и во дворце микадо, рисом лечат болезни, рисом выкармливают грудных младенцев.
Рис, рис, рис! Это главное. Все остальное, что культивируется в Японии, не есть основная пища.
У нас на Украине говорили: «хлиб и до хлиба». В Японии можно сказать: «рис и до риса». И все овощи странные, нам, европейцам, совсем неизвестные. Мы очень удивились, когда среди огородных растений вдруг увидали рядами посаженный лопух, который в таком изобилии растет в старых русских заброшенных усадьбах. Мы ели его, приготовленный с сахаром. Очень поражала нас японская редька, по вкусу похожая на нашу редиску, сочная, сладкая, громадных размеров, иногда с ботвой вместе в рост человека. Под вулканическими горами, где когда–то извергалась лава, — редьку выращивают такой величины, что вьючная лошадь может поднять только две штуки. Редьку японцы едят сырую, тертую, вяленую, соленую, с рисом, с рыбой, поливая ее соей. В лавках лежат длинные, фута в два и больше длиной и в кулак толщиной, желтые, соленые редьки в тесте; вам отрезают от них ломоть на один, два, три цента.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});