Я чувствовал свою вину перед ней. Ведь на самом деле я не хотел привлечь ее к себе. Но я должен признать, что в этом есть какая-то поэтическая справедливость. Это стало игрой, дуэлью между нами на деревянных шпагах.
Она начала переводить, а затем рука ее, державшая листок бумаги, задрожала. Она попыталась унять дрожь. Она привыкла быть колдуньей, но не быть околдованной, она находила это ощущение неприятным, оно вызывало в ней тревогу и беспокойство. Я вежливо сказал: «Продолжай», – и увеличил поток своей сексуальной энергии. Она начала читать:
– «Правила для свободно сотрудничающей группы учеников Райха…» – Она остановилась. – Нужно найти другое название…
– Да… мы должны подумать над названием… – сказал я.
Она овладела собой и продолжала читать.
Я заметил, что на ее платье сзади была молния, и верхушка замка держалась на большой пуговице. Я понял важность этой детали ее одежды. Ее промежность была орудием агрессии, а ее груди были частью ее женственности, ее материнской частью. Я указал на одно из предложений, написанных на бумаге:
– Что это означает?
Косточкой пальца я ненароком прикоснулся к ее груди. Она вздрогнула и отпрянула от меня. Я твердо положил руку ей на грудь и мгновенье подержал ее там; она потеряла над собой контроль и попыталась оттолкнуть мою руку с видом испуганной девочки. Затем она снова взяла себя в руки и сказала очень трезвым и спокойным голосом:
– Это цитата из Райха…
Она продолжала переводить. Я положил руку ей на спину и аккуратно расстегнул большую пуговицу. Она подавила искушение остановить меня, в конце концов, именно она призывала «относиться друг к другу честно». Я потянул замок вниз и увидел, что спина у нее обнаженная, за исключением тонкой полоски бюстгальтера. Я развязал бант на ее талии и до конца расстегнул «молнию» – ниже ее трусиков. Она сказала:
– Ты мне мешаешь.
Она попыталась прижать спину к дивану, но было слишком поздно. Я уже расстегнул ей лифчик. Она в первый раз потеряла контроль над собой, внезапно почувствовала себя неуверенной, ей хотелось со мной подраться. Не глядя ей в лицо, я взял за плечики ее платье и потянул на себя. Ее оголенные плечи оказались белыми и роскошными. Она бы великолепно выглядела в вечернем платье на балу во времена Второй империи. Груди у нее были большие и еще крепкие, и меня поразила их белизна по контрасту с алыми сосками. Я провел рукой по обоим соскам и почувствовал, как разливается тепло по всему ее телу. Было что-то восхитительное в том, как она старается обрести над собой контроль, и частично ей это удалось. Я знал, что с ней происходит, по тому, как она непроизвольно раздвинула свои ноги. Она испытывала такое же лихорадочное возбуждение, как и я ранее. Она нагнулась и положила руку на мои брюки, затем потянула вниз замок на ширинке. Прежде, чем она залезла рукой ко мне в брюки, я приказал:
– Встань!
Она поколебалась мгновение, затем сделала то, что я велел. Платье упало на пол. Она стояла в розовых трусиках, с черным поясом над ними, на котором держались ее прозрачные чулки. Я привлек ее к себе и взял в рот ее сосок. Она начала дрожать от возбуждения, а ее рука непроизвольно прикрыла промежность. Затем она увидела, что мое возбуждение нарастает до такой же степени, как и у нее, и убрала руку. Я взял ртом другой ее сосок. Она внезапно ухватилась за резинку свои трусиков и начала стягивать их обеими руками, но мешал пояс, поэтому она приспустила вместе с трусиками и его. Я протянул руку и погладил ее между бедрами. Ее гениталии, недавно побритые, были твердыми, от них исходил слабый запах животного возбуждения, который был мне приятен. Я чувствовал, как нарастает ее напряжение; она хотела, чтобы я взял инициативу в свои руки. Но когда мой палец проник в теплую, уютную расщелину, она внезапно взмолилась:
– Пожалуйста!
Это слово вырвалось у нее, как взрыв. Я уложил ее на диван и разделся сам. Когда я залезал на нее, она пыталась помочь направить мой пенис, но я оттолкнул ее руку. В промежности трусики и пояс образовали треугольник. Я направил головку своего пениса и уперся ею в материал трусиков, а потом нажал. Я вошел в щель и был обласкан там теплотой. Она сделала еще одну попытку оттянуть в сторону тонкий, прозрачный материал, и когда она это сделала, я нажал еще сильней, одновременно сжимая другой рукой ее грудь. Ее сопротивление было подавлено. Я чувствовал, как она растаяла, задыхаясь, и волна оргазма прокатилась от ее грудей к промежности и обратно. В последний момент она провалилась во вселенную, где царило одно только наслаждение, граничащее с болью. Ее глаза были крепко зажмурены, все тело выгнулось вперед. Медленно, постепенно уходило безумие страсти, и она потихоньку расслабилась, хотя продолжала лежать с закрытыми глазами. Я понимал, почему: она не хотела смотреть на меня.
Звук телефонного звонка заставил нас вздрогнуть. Я застегнул «молнию» на брюках и пересек комнату, затем поднял телефонную трубку.
Мужской голос в трубке произнес:
– Мистер Сорм?
– Слушаю.
– Вы меня не знаете. Меня зовут Найджел Сент-Лиджер. Я могу прийти к вам?
– Найджел Сент-Лиджер? Он издал смущенный смешок:
– Я полагаю, что вы можете называть меня так. Смогу ли я прийти к вам и поговорить с вами о смерти Хораса Гленни?
– Конечно. Когда?
– Я сейчас нахожусь рядом с вами. Смогу ли я прийти прямо сейчас?
– Конечно. Вы знаете адрес?
– О, да. Буду у вас через несколько минут.
Когда я оглянулся, Анна Дункельман уже застегивала лифчик. Она ничего не говорила. Потом она встала, и я помог ей надеть трусики. Я чувствовал ее сопротивление, но она не сделала попытки помешать мне. Я поднял с полу ее платье и подал ей. Затем она сказала:
– Полагаю, вы считаете меня дурой.
– Нет.
Я не знал, о чем с ней говорить. Чувствуя, как она наливается злостью, я передал ей пальто. Она сказала:
– Почему вы со мной не разговариваете?
Я сказал первое, что пришло в голову:
– Возможно, потому что вы не хотите этого. Она внимательно посмотрела на меня, заинтригованная моим ответом, затем сказала:
– По-моему, я все поняла.
Я промолчал.
Она направилась к двери.
– Итак, мы с вами остаемся друзьями, – сказала она в своей обычной дружеской манере. Она снова овладела собой и стояла, вытянув перед собой руки и широко расставив ноги. Мне это зрелище показалось абсурдным. Я посмотрел на ее высокие груди, затем перевел взгляд на бедра: это была женщина, воображающая себя мужчиной.
И вдруг ее лицо залилось ярким румянцем. Я ничего не мог понять, но Анна Дункельман густо покраснела. Она беспомощно опустила руки, без слов повернулась и хлопнула дверью. Я не предпринял даже попытки проводить ее. Во-первых, я был рад ее уходу. Во-вторых, я внезапно почувствовал к ней острую жалость. Возможно, игра Эсмонда была остроумной и веселой, но она заставила полностью разоблачить себя и стать уязвимой. Что ей теперь остается делать? Попытаться развить в себе женственность? Это только приведет ее к разочарованию и к крушению жизненных планов. Мне пришло в голову, что между мной и Эсмондом есть одна существенная разница. Он принадлежит к восемнадцатому столетию – «веку Разума». Для него крушение надежд Анны Дункельман было смешным, и только. Он не испытывал к ней жалости или, по меньшей мере, сочувствия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});