Мир – хижинам, война – дворцам!…
Постепенно эта мысль, что войну следует объявить не только земным, но и небесным дворцам, так как свобода окончательно восторжествует лишь тогда, когда не будет больше рабов божьих, как не стало рабов земных господ, – так вот, эта мысль (сформулированная, кстати, поэтом-безбожником Шамфором) все больше начинает проникать в наиболее «просвещенные» умы последователей Руссо и в не менее «просвещенные» умы членов масонской ложи «Великий Восток».
В Париже одним из этих «передовых деятелей», кто едва ли не первый громогласно заявил, что отказаться от «монархического фанатизма» (так теперь во Франции называют католическую религию) – это лишь первый шаг, второй шаг истинного революционера – отвергнуть даже урезанную «конституционную церковь», стал председатель одной из самых знаменитых столичных секций – секции Пик гражданин Сад, бывший маркиз, пострадавший за свои убеждения при старом режиме. Сад почти перефразировал знаменитые слова Сен-Жюста о короле: «Всякий король – мятежник и узурпатор прав своего народа, неважно, где он находится, на земле или на небе! Ведь если мы не признаем господина над людьми на земле, почему мы должны признавать господина над людьми на небе? Оставив себе хозяина на небесном троне, мы очень скоро получим хозяина на троне земном! Или-или – другого не дано…»
Гражданина Сада почти невозможно было опровергнуть (да никто и не пытался), к сожалению, почтенный философ к описанному моменту уже находился в революционной тюрьме, куда попал за свою «умеренность». Но, к счастью, в Коммуне Парижа остались еще люди, могущие взять на себя инициативу разоблачения «Сна Разума» – религиозного (католического) фанатизма. Прежде всего, это признанный лидер парижских санкюлотов и член Генерального совета Коммуны журналист Жак Рене Эбер, более известный как «Пер Дюшен» (отец Дюшен) – по названию своей газеты, а также истинный глава Парижской Коммуны и ее прокурор (то есть помощник мэра) Пьер Гаспар Шометт, принявший имя греческого философа Анаксагора. Третьим в этой странной «дехристианизаторской троице» становится, кажется, совершенно неподходящая для этого фигура – прусский барон Жан Батист Клоотц, принявший имя другого греческого философа Анахарсиса, мечтатель и утопист, окруженный, как и все непрактичные мечтатели, банкирами-аферистами и проходимцами от революции. Один из двух иностранцев, избранный в Конвент как немецкий «подвижник свободы» (вторым американским подвижником был один из создателей конституции США бывший портной Томас Пейн), Клоотц за год с лишним работы третьего со времен Бастилии парламента, ровным счетом ничего не понимая в политике, ничем себя не проявил, наблюдая за борьбой политических партий с безмерным удивлением неофита.
Зато теперь с совершенно серьезным видом беглый барон, называющий себя «оратором человечества», преподносит Конвенту трактат с претенциозным названием – «Доказательства магометанской религии», в котором в действительности доказывается вовсе не истинность мусульманства, а ложность всех религиозных доктрин.
В отличие от полуграмотных санкюлотов, совсем недавно бывших вполне добропорядочными католиками, которым по душе пришлась революционная идея о «главном санкюлоте Иисусе, убитом иудейско-римскими богачами», Клоотц, называющий себя «личным врагом Господа Бога» (так, по крайней мере, написано в его визитной карточке!), не признает «галилейского обманщика», считая, что «есть только один Бог – народ». С этим тоже трудно спорить народным избранникам, до которых к этому времени, кажется, доходит, наконец, понимание того, что христианская церковь, противящаяся устройству «земного рая», враждебна революции, несмотря на все ее конституционные присяги, – и они рукоплещут неуклюжей фигуре «оратора человечества», проповедующего скорое наступление Всемирной Республики со столицей в Париже, которая, по его мнению, еще при жизни нынешнего поколения придет на смену Республике Французской.
Другое понимание, что в ряды контрреволюции перешло слишком много «попов», которые для разжигания гражданской войны использовали в том числе и различные поддельные чудеса и явления (особенно в Вандее), дискредитировавшие тем самым в глазах многих «предавшихся свободе» французов самый христианский культ, – накладывается также на понимание того, что хочешь – не хочешь, а придется, разоблачая поддельные чудеса вроде «явления святой крови», разоблачить и самую церковь и противопоставить католическому культу очищенный культ первых христиан, или того лучше – «культ Республики», или даже «культ Разума и природы» – в точности по завету Руссо.
Во имя Свободы, Франции и Республики – с нами Бог-Разум!
12-го числа «туманного» месяца брюмера II года Республики до Конвента доходит еще и понимание того, что «контрреволюцию в рясе» следует лишить не только «голоса» (идеологического оружия, как бы мы сказали сейчас), но и «кошелька», которым она щедро оплачивала услуги врагов Республики, чем заодно можно значительно
пополнить скудный бюджет страны… Именно в этот день посланцы Фуше втаскивают в зал заседаний Дворца Равенства 17 ящиков, битком набитых сломанными серебряными подсвечниками и распятиями, золотыми дароносицами, драгоценностями из церковных облачений. Посланцы Фуше передают послание проконсула, в котором он торжественно рапортует, что «насмерть поразил «фанатизм» в департаменте, а «черные» священники и их идолы заточены в храмах»…
Глава неверской депутации, присланной Фуше, гордо обращается к депутатам:
– Представители народа! Я говорю вам от имени санкюлотов Невера, которые попирают ногами жезлы, митры и прочие поповские погремушки. Они передают в казну Национального конвента эти постыдные реликвии фанатизма и шарлатанства. Жители неверских деревень сами приносят золото и серебро с алтаря изгнанного бога, полные презрения к желтому и белому металлу. Они изгоняют служителей католического культа из своих убежищ и просят прислать вместо них учителей морали. Даже женщины сняли с себя нательные кресты. Нам нужны только хлеб и железо…
Восхищенный Конвент, который сначала рукоплещет странной фигуре барона-космополита, теперь приветствует своего неверского коллегу Фуше и решает взять на вооружение его «антихристианские» действия, которые прокурор Коммуны «Анаксагор» (бывший «Гаспар») Шометт даже называет «чудесами». Депутаты полностью соглашаются с Шометтом: разве не чудо добыть в провинции фактически на пустом месте целые груды золота, не оставив при этом себе ни гроша!
Не успев опомниться от «провинциального чуда в Неверском департаменте», всего через 5 дней депутаты становятся свидетелями уже «парижского чуда». Утром 17 брюмера с трибуны Конвента зачитывается необычное письмо некоего Парана, священника-патриота из Буасси-де-Бертрань, в котором он признается, что ему наскучило «жить по лжи», которую он проповедовал всю свою никчемную жизнь, и что теперь «патриот Паран» сбрасывает с себя рясу викария Парана и просит высокий Конвент дать ему какое-нибудь другое дело, которым можно было бы жить.
Удивленные депутаты не успевают прийти в себя от изумления, как в этот же день престарелый конституционный парижский епископ Гобель во главе всего своего капитула, словно черный призрак умирающей религии, возникает в дверях Конвента, чтобы последовать примеру, к которому только что призывал Паран – отказаться от звания «паразита» и сбросить с себя «облачения, навязанные ему суеверием»…
– Я родился плебеем, и поэтому рано проявил любовь к свободе и равенству, – заявляет шестидесятишестилетний епископ парижанам. – Воля народа была для меня верховным законом, а подчинение этой воли – моей первой обязанностью, народная воля возвела меня в сан парижского епископа. Но теперь, когда приближается конец революции, когда свобода идет быстрым ходом, когда все чувства объединяются в одно целое; теперь, когда не должно быть никакого другого национального культа, кроме культа свободы и равенства, я слагаю свой сан служителя католического культа.
Пусть этот пример упрочит царство свободы и равенства. Да здравствует Республика!
Конвент аплодирует Гобелю, который снимает с себя крест, передает его председателю Конвента и заключается депутатами в братские объятия, но его слова о личном примере оказываются пророческими: примеру бывшего парижского епископа немедленно следуют огромное количество французских священников, которые сбрасывают с себя опостылевшие рясы и подаются кто куда: в чиновники, в школьные учителя, в торговцы и даже в военные. Множество кюре и викариев по всей стране спешат вступить в брак, некоторые даже со знакомыми монахинями. Впрочем, «республиканская зараза» почти не коснулась женских монастырей, чего нельзя сказать о священниках-мужчинах.