Тягучий вечер медленно гас над равниной, сумерки сворачивались обманными сливками, занавеси из знаменитой плетеной халфы едва отдувались ленивым бризом. Усадьба, в которой остановился Абу аль-Хайр, глядела с холма на канал аль-Файюм, стекая в него десятками протоков и канавок, поскрипывая нориями и вздыхая горлицами на ветвях тополей и плодовых деревьев. Ах, басрийские яблоки, кто ел вас, тому несладок любой другой вкус - медовые, желтые, гладкие, с лоснящейся упругой кожурой...
Арва застонала, закидывая назад голову. Абу аль-Хайр провел ладонью между грудей женщины - упругая, лоснящаяся, покрытая капельками испарины кожа. В темной впадине пупка задрожала капля. Певица выгнулась сильнее, сжимая бедра, и истомная влага выкатилась и стекла на кожу Абу аль-Хайра.
- Ты де-еспот, о Абу Хамзан... - с хрипотцой в голосе протянула Арва, размеренно, неспешно поднимаясь и опускаясь на его стебле.
Сильная, упругая промежность, гладкие бедра с пупырышками сладкого пота, темные соски напряжены. Хорошая кобылка.
- Ммм... деспот, чудовище... куда ты меня привез, о хищный зверь...
И она легла ему на грудь, потянувшись губами к его губам. Волосы Арвы тремя длинными косами стекали на спину, он ухватился за среднюю, запустил пальцы в пушистые завитки у самого затылка и позволил ей пососать свою нижнюю губу. Потом долго исследовал языком сахарную слюну за ее зубами.
- Мммм... аххх... пощади, о Абу Хамзан... - застонала Арва, отрываясь от его жадных губ.
Она снова выпрямилась и откинулась в неспешной скачке, и Абу аль-Хайр нежно прихватил указательным и средним пальцами сосок на круглой тяжелой груди. Ладони не хватало, чтобы сжать ее в горсть - все-таки не зря говорят, что лучше всего пробовать женщину, которой за двадцать пять. Девчонку не что прихватить, а тут...
- Ммм... мой суровый повелитель... что я буду делать во дворце эмира верующих... ах... великая госпожа сживет меня со свету...
Разговор переходил к важным предметам.
Абу аль-Хайр властно приподнял женщину над собой, останавливая скачку. Сел, уложил Арву на спину, пошире раздвинул ей ноги и лег сверху. Всем новомодным ухищрениям он предпочитал отцовские наставления: женщина должна быть под тобой - так проникновение глубже всего, да и семя изливается надежней всего для зачатия. Зачатие его сейчас не особо интересовало - чего нельзя было сказать про глубину проникновения.
Арва мерно вскрикивала, крутила головой, раскрывая рот, как вытащенная на берег рыба. Абу аль-Хайру рассказывали, что в здешнем ханьском квартале проститутки умудряются во время скачки еще и на лютне играть. Кому нужны эти ваши лютни...
Потом он удовлетворенно похлопал ее по бедру:
- Не тревожься, о женщина. О благосклонности эмира верующих позаботится сахиб ас-ситр, я уже написал ему о... тебе.
На самом-то деле Абу аль-Хайр писал хранителю ширмы - доверенному слуге халифа, ведавшему доступом к повелителю ходатаев, а также представлением новых невольниц - несколько о другом.
- Скажи-ка мне, откуда родом эта твоя ученица... как ее... Шаадийа?
- Из Магриба, - мягко отозвалась певица. - Она берберка.
Арва, томно жмурясь на вечерний свет за огромным, в пол, окном, переплетала влажные волосы.
- Берберка... Это хорошо.
Недаром Джибрил ибн Бухтишу в своем трактате "О свойствах женщин" писал, что идеальная женщина - это берберка, лучше всего - из племени кутама, купленная в девятилетнем возрасте, которая три года провела в Медине, обучаясь пению, а три - в Ятрибе, изучая танец, а затем отправленная в Хорасан - постигать изящные искусства. Если ее купить в восемнадцать лет, она сочетает в себе хорошую породу с кокетством мединки, нежностью ятрибки и образованностью парсиянки. Шаадийа в Хорасане не училась, зато обладала другими достоинствами: ей еще не исполнилось шестнадцати и она была девственна. Еще говорили, что люди, приходившие послушать ее пение, улетали душой и разрывали воротники одежд, обливаясь слезами.
Шелестели, шевелились плетеные из халфы занавеси. Тополь за окном дрожал мелкими, серыми с исподу листочками. Угу-гу, угу-гу, кричала горлица.
Коса текла с плеча Арвы, а та зябко укутывала себя в рубчатый хлопок простыни.
Завтра. Завтра - решающий день. Именно его назначил для приема Якзан аль-Лауни, хранитель ширмы эмира верующих, уведомляя об этом своем решении в написанном оборотным, зеркальным почерком письме.
дворец Умм-Каср в окрестностях Басры, ночь следующего дня
Блуждающую среди рисовых полей речку называли Шатт-аль-Араб. По ночному времени вода стояла низко, в заслонках отводных канав мягко журчало.
Под высоким, ярко-звездным безоблачным небом разгороженные гривками травы озерца шли мелкой черноватой рябью. С моря дул вечный ветер. Он дергал за какие-то странные ленты, висевшие на деревянных шестах - на ровно расчерченных травяных межах то и дело торчала такая палка. Зачем?
Лодка с деревянным грохотом ударилась о ступени причала.
Абу аль-Хайр вздрогнул. Ну что ж, вот она, твоя ночь удачи, о Абу Хамзан.
Судьба не Бог, ей не подчиняйся, говорят бедуины. Да пребудет со мной Твоя милость, о Всемогущий...
Абу аль-Хайр обернулся к тем, кто сидел на скамье позади него. Лодочники видели молоденького гуляма и двоих наглухо закутанных женщин. Оставалось лишь надеяться, что среди воинов хурса, внутренней стражи резиденции халифа, сегодня не стоят сумеречники. Или стоят, но не напрягают второе зрение.
Потому что плавно двигающийся высокий худощавый юноша, конечно, не был гулямом Абу аль-Хайра. Да и вообще не был человеком.
Тарик менял лица, как знатная женщина покрывала: вчера он виделся молоденьким тюрком с плоским носом и большими карими глазами, они пересаживались на другой корабль - и Абу аль-Хайр, вздрагивая, обнаруживал у себя в отряде смуглого поджарого ханетту. Спускаясь вниз по Нарджис, он старался часто менять хадиди - чтобы не выследили. Опытный взгляд человека барида отмечал особую суету на пристанях, некоторых неспешных посетителей в чайханах, усталых и оттого медлительных путников у больших прудов-водопоев под куполами - это еще на дороге через земли Бану Худ. Некоторые феллахи, выносившие, как то требовали установления веры, ведра воды на дорогу, смотрели слишком пристально. Умными глазами совсем не сельских жителей. Однажды он чуть не обмер - вот уж тогда-то понял Абу аль-Хайр, что значит "оцепенеть от страха" - когда на одной из пристаней увидел у навеса лавки зеленщика худенькое существо с острыми ушками и очень неподвижным лицом. Лицом, обращенным к людям, что сходили с лодки на берег. На сумеречнике болталась обычная ашшаритская одежда - маджус, как невольники, так и свободные, не брезговали ей, случись им задержаться в аш-Шарийа - но от него плыло что-то... как жар от зимней печки... нет, как дымок гашиша из кальяна в подпольной курильне... От странного желания подойти и назвать свое имя Абу аль-Хайра избавил резкий голос Тарика:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});