«Переводить так, как писал бы автор, если бы писал по-русски». Когда писал? при Карамзине? при Решетникове? при нас? Да он вовсе бы не писал этого, если бы писал при нас! Задача перевода не в том, чтобы дать по-русски то, чего не было по-русски, а в том, чтобы показать, почему этого и не могло быть по-русски.
У. Оден
Вольтер в фернее
Он счастлив. Он обходит свои места.
Часовщик у окошка поднимает на него взгляд
И опять опускает к часам. Возле новой больницы столяр
Притрагивается к шляпе. Садовник пришел сказать:
Посаженные им деревья принялись хорошо.
Альпы сверкают. Лето. И он велик.
Далеко в Париже, там, где его враги
Злословят, какой он гадкий, в высоком кресле сидит
Слепая старуха и ждет смерти и писем. А он
Напишет: «Жизнь – выше всего». Но так ли? Да, так. Борьба
Против несправедливости и против лжи
Стоила свеч. И сад стоил свеч. Возделывайте свой сад.
Лаской, нападкой, насмешкой – он был умнее всех.
Он был вожаком мальчишек в священной войне
Против зажиревших взрослых: как мальчишка, хитер,
Он умел, когда надо, смиренно пойти
На двусмысленный ответ или спасительный обман
И ждал своего часа, терпеливый, как мужик.
Даламбер сомневался, а он нет: час придет.
Сильным врагом был только Паскаль; а все
Остальные – уже травленые крысы. Но забот
Еще много, а надеяться можно лишь на себя.
Дидро – глуп, но делал все, что мог.
А Руссо завопит и ничего не сможет: он это знал.
Ночь заставляет его думать о женщинах. Чувственность —
Лучший из учителей: Паскаль был дурак.
Как Эмилия любила астрономию и постель.
А Пимпетта его хотела как скандала. Хорошо!
Он отплакал свое о Иерусалиме. В конце концов,
Кто не любит наслаждения – всегда неправ.
Как часовой на посту, он не спит. Ночь пропитана злом:
Погромы, землетрясения, казни. Скоро он умрет,
А над Европой сумасшедшие матери стоят у котлов,
Чтобы бросить в них младенцев. Только его стихи,
Может быть, их удержат. Надо работать. Ввыси
Нежалующиеся звезды вели свою светлую песнь.
ПЕРПЕТУУМ – МОБИЛЕ. Работа головы не останавливается даже в нерабочие паузы: засыпая, я слышу свои мысли от слова до слова и при всей их быстроте успеваю быть ими крайне недоволен.
ПЕТЛЯ. Кончил заказанную статью – будто в петле повисел.
ПИРОГ. Все мои душевные проблемы в конечном счете сводятся к желанию и съесть пирог, и в руках его иметь («вот он съеден, и что теперь?»). Но, кажется, к этому сводятся и все проблемы всех проблемствующих?
«ПЛАКАТЬСЯ в бронежилетку», – сказала Н.
ПЛАМЕНЬ. «Жители юга, избалованные расточительною природою, более ленивы, но пламенны». «Немки кофею пьют мало и не крепкий, по причине пламенных воодушевлений к нежностям» (Терещенко. Быт рус. народа).
ПЛАТОН. Продавали первый том Монтеня отдельно от второго, в котором был общий комментарий к обоим. «Вот платоновский человек, расколотый на половинки, – сказала Н., – теперь будут браки по объявлению между владельцами томов».
ПОГОДА. Я шел по Арбатской площади – ровное-ровное серое небо, черная, без снега земля, промытый прозрачный воздух, все ясно и отчетливо. И вдруг показалось, что вот она, моя погода, мы с нею созданы друг для друга и ждали этой встречи всю жизнь, и как жалко, что это счастье мимолетнее всякого другого. На обратном пути небо уже расслоилось волокнами, и все разрушилось.
ПОДГОНКА ПОД ОТВЕТ – таков механизм функционирования культуры. Нам задано: Шекспир, Рембрандт, Бах – великие художники; и нам предложено: извольте каждый обосновать почему. Кто выполнит это подробнее и оригинальнее, тот и культурнее. Нужно быть Львом Толстым, чтобы сказать: «Да может быть, ваш Шекспир – плохой писатель!» (собственно, очень многие думают, что Шекспир – порядочная скука, но стесняются об этом говорить). И нужно быть полу-Толстым, чтобы внушить: «А ведь Вермеер – художник не хуже Рембрандта!» Почему полу-? Потому что открытия новых ценностей в прошлом, кажется, происходят чаще, чем закрытия старых. В античности уже не осталось места, свободного от ценностей, и только такой полубог, как Виламовиц, мог мимоходом бросить: «Эта эпиграмма плоха». Как писал Э. Паунд, «издали все – крупнее, независимо от качества». Принятие готовой религии – это ведь тоже все равно как подгонка своего религиозного чувства под заданный ответ.
Я защищал кандидатскую диссертацию в 1962 году («Федр и Бабрий»; секретарь ученого совета упорно делал ударение «Бабрúй»). Получил две трети голосов, в обрез: одним меньше, и не прошел бы («Вы везунчик», – сказала потом Л. Вольперт). Это было по совести: вторая защищаемая диссертация была на тему «Труд в поэзии Маяковского», из провинции, и написанная так, как должны были писаться такие диссертации. Любому члену совета должно было быть ясно одно: если одна из этих двух диссертаций – наука, то другая – не наука. А дальше каждый делал выбор по своему искреннему разумению.
ПОДЛЕЖАЩЕЕ. В газете, к 10-летию Чернобыля: «К нам ко всем отношение – как к радиоактивной пыли: не замечают, не замечают, а потом оказывается, что ты подлежишь захоронению».
ПОДЛИННОСТЬ. Речь в защиту ее произнес С. Аверинцев, а я, будучи, как и он, переводчиком и античником (античную архитектуру мы знаем по развалинам, скульптуру по копиям, а живопись по описаниям), долго этому удивлялся. Радиозаписи чтений Качалова случайно стерлись, но их сымитировал К. В. Вахтеров, актер, брат Марии Васильевны, жены моего шефа Ф. А. Петровского, переводчицы; их-то мы и слышим.
ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ. Хочется сказать «по поколениям не подразделяюсь», как Гиппиус говорила: «по половому признаку не подразделяюсь».
ПОДТЕКСТ. «При Низами, чтобы стать поэтом, нужно было знать на память 40 000 строк классиков и 20 000 строк современников». И еще, оказывается, знать наизусть 10 000 строк и забыть их. Чтобы они порождали подтекст.
ПОДТЕКСТ. 5-стопный анапест «905 года» Пастернака – не от застывшего стиха «Разрыва», как я думал раньше, а от романса С. Сафонова: «Это было давно… я не помню, когда это было…/ Пронеслись, как виденья, и канули в вечность года. / Утомленное сердце о прошлом теперь позабыло» и т. д.