по-отцовски потрепал русую головенку моей клирошанки, как близкой знакомки, и призадержал широкую ладонь, словно бы внушая через белый плат с голубою каймою свои скрытые от всех желания… Девушка робко, близоруко смотрела на меня из-под руки священника, навряд ли видя чего. У нее были широко расставленные, с рассеянным взглядом глаза, в глубине которых жила неотступная печаль… «Нет, такая в жены не годна», – с облегчением подумал я.
На улице мела завируха, подкидывала щедрыми охапками снег, ставила подле домов крутые ребристые сугробы. Кусты в овраге словно бы накрыты от стужи нагольными тулупами, и сама церковка была празднично принаряжена. Вся Москва нынче забелялась, как бы напялила на себя благостную личину. Снежная крупа с ветром прилетела в лицо, я зажмурился, чувствуя, как усы и бороду одевает ледяная накипь, которую так приятно будет перед зеркалом в прихожей сощипывать с шерсти над губою, сдирать сосульки и морозную чешую, видя, как от щек исходит здоровый румяный жар, а в глазах еще столько молодеческого хмеля, который не в силах заглушить даже долгий пост. «Дурак! Какой же я дурак-то!» – вскричали навстречу метели и безотчетно засмеялся, радый, что так скоро источилась из сердца дурь, и я весь снова принадлежу Рождеству…
Ну что за блажь настигает вдруг человека, когда в какую-то минуту он готов перекроить свое настоящее и будущее. А в следующую минуту это очарование излетает из головы, как утренний сон, ничего не оставляя по себе, кроме неясных воспоминаний. Чего почудилось мне вдруг? Чего намерещилось? Словно бы колдун очаровал меня, вложил в мозг вместе с ладанным дымом присухи, а сейчас очнулся я, трезво осмотрелся вокруг и, вздохнув облегченно, сказал себе: слава тебе, Господи, что не попустил к новой отраве, ибо человек, склонный легко обманываться, так же легко подпадает и под грех.
Но что-то необычное, наверное, было в моем лице, потому что Марьюшка, приподняв голову с подушки, встревоженно спросила, подслеповато глядя на меня:
– Павлуша, что-то случилось?
– Да так… Вышел из церкви, и вдруг голову вскружило, обнесло, чуть не упал…
– Это с непривычки… Привык брюхо поваживать, оно и берет власть…
– Хорошо обнесло-то, блажно, как с вина. Ветер со снегом и морозец. Родиной опахнуло… Крылья бы такие, чтобы полететь. Иль ковер-самолет. Уселись бы вдвоем. А, мать?
– Не говори так, Паша. А то заплачу… Загнетил ты себя в ледяной дворец, и меня увязил. Вот лежу, а кости как свинцом налились, тяже камня… Сочиво бы надо варить, а я лежу, как трухлявая колода. И день-то со снегом – к урожаю, должно… Бывало, мы гадали в Рождество. Занесем, девки, курицу в избу и смотрим, куда побежит: если будет воду пить, то муж – пьяница, если в зеркало поглядит, то говорун будет, если зерно примется клевать, то – богатый. – Марьюшка вдруг замолчала, смежила темные тяжелые веки, словно накрыла заплесневелыми старинными пятаками.
– И ну?..
Не открывая глаз, Марьюшка улыбнулась:
– Ты весь в Петруху, отца твоего… Не язык, а ботало. Бывало, рта не закрывал. Только разве спит когда… Думала, чем он девок завлекал? Да вот этим и брал… Как жизнь-то прокатилася, так я и спохватилася; жила, нет, удивилася, едва не удавилася… Все в работы, нероботью уж не была. Бывало, в девках-то фитилечек в избе горит, едва пышкает, как лампадка. Свету электрического в заводе не было, карасин дорогой, только на праздник, когда и заправишь лампу. А все делали, пустого времени не знали. Чтоб руки скламши? – уж нет… Днем со скотиной ухлопаешься да обрядня, дом на плечах, вечером лучину в светец, сидишь, вяжешь кружево допоздна, занавески вышиваешь, шерсть цапаешь. Жили как: все ведь от своих рук, фабричного иль покупного ситчику – разве на сарафан, ну сапожонки иль туфли батя справит на базаре, так бережешь на приданое. Такой воли, как нынче, не знали… Было, братовья много рыбы наловили, поехали в Вологду торговать и меня с собой взяли. Хорошо денег выручили, мне туфли купили. Вот я лежу на возу-то, охраняю, значит, а они приходят с рынка, пьяненькие, конечно, но немного. Так, чуть-чуть. Всю рыбу распродали. И мне туфли в подарок, да. А я уж тогда невестилась. На, говорят, Марьюшка, носи, да нас не позабывай. Вот ведь как… Будто чуяли… Да чего уж… Оба на фронте и погибли на одном году.
Марьюшка вспоминала такое стародавнее, что мне казалось уже сказкою, почти неправдою, и только по трезвому раздумью, как бы очнувшись от долгого сна, я вдруг понимал, что Русь возросла в немереных трудах, которые даже не постичь нынешнему человеку; что шло за обыденку, за каждодневное правило, похожее на монастырское послушание, теперь кажется мукою и нестерпимым страданием, ибо многие вдруг возмечтали о весельи и бесконечном празднике плоти, и если и обращают когда взгляд в историю, то видят себя в ней не крестьянином иль бедным служкою, иль ремесленником, иль приказчиком, но обязательно потомственным дворянином, княжеским отпрыском иль чиновником не ниже шестого класса и, конечно, при богатом имении, при дворне и больших деньгах.
А ведь нашим предкам работа не казалась в тягость, весь свет жизни они видели лишь в трудах и потому дня не могли провести праздно, сложив руки на коленях, бездумно глядя в окно. Они не знали тоски, ибо сызмала, наученные родителями, блюли лишь одно житейское правило: «Трудись, и жизнь твоя пролетит незаметно».
Цепь сбоев однажды превращается в антисистему, она как бы входит в сознание, в кровь нации, и по ней может жить спокойно и долгое время даже целый народ до той странной поры, пока не взбунтуются воспоминания о потерянном рае; это и есть тот вкрадчивый, действующий исподтишка, новый неожиданный сбой, что не вписывается в систему абсурда и начинает ее коварно разрушать по чьей-то непонятной воле; он, этот сбой, и появляется-то обычно в спокойные для власти времена, когда, кажется, ничто не угрожает ей, все установилось, успокоилось, даже несколько разжирело и пресытилось. Подобная антисистема возникла в семнадцатом, но Сталин истиха, как подпазушный сибирский клещ, подпустил смертельного яду в ее тело, подточил и вновь вернул обществу разумность и православный смысл; и понадобилось шесть заговоров и переворотов, чтобы после смерти вождя перевернуть здравое (пусть и несовершенное во многом) государственное устройство вновь в антисистему абсурда («кто был никем, тот станет всем…»), лишенную всякой духовности и русского природного чувства, когда все сущее на земле готово подластиться брюху, подклониться под его власть, продав дьяволу вечную душу…
Мир безо всякой радости вступил в новое летоисчисление. Дребезжащим тусклым голосом, словно угрожали подпалить пятки, президент вяло попрощался со своими подданными, уверенный, что все плачут по его уходе